Искупление - Василий Лебедев

- Да раскрасавица ты наша, краса писаная! - восклицала она, со слезами умиления обратясь лицом к церквам на кремлевском холме.

Он отошел к воде и снова направился к старой горбатой иве, полоскавшей ветви, чтобы оттуда тоже взглянуть на Кремль. Отошел и взглянул. Под сладкие причитания пришлой бабы он будто впервые увидел высокую свечу колокольни Ивана Лествичника, а вокруг нее толпились золоченые купола церквей, уже озаренные там, на высоте, лучами нового солнышка, еще невидимого на земле. Купола вытягивались на белокаменных резных шеях барабанов, оттенялись зеленью деревьев, прикрывавших их от глаз пришлых богомольцев, ладно перекликались с белокаменными стенами, не виданными прежде на Москве. Он на миг вообразил, как все это великолепие открывается русскому человеку, пришедшему издалека, и стали понятны ему слезы умиления, что глотала в причитаниях баба, стоявшая на коленях. В ее высокий голос подголосками вплетались другие, сливаясь в единый благостный хор:

- Матушка наша, красавица-а-а!.. Пречудны маковки твои позлащенные-е... Да не будет мне веры, грешнице, да не поверят мне во родном дому, что есть на Москве краса пречудная... Нетленна ты, моя матушка-а... Да стоять тебе, красоваться веки вечные-е!..

Левее куполов нежно синел свинцовой крышей княжий терем с пристройками, с теремком княгини, нависшим над кручей холма и будто плывущим в утреннем небе, посвечивая разноцветьем слюды в резных оконцах, из которых сейчас смотрит, должно быть, его Евдокия, глотая слезы не умиления, а горя.

На Подоле, у самых Чешковых ворот, спорили мужики, рассуждая о чем-то. По нескольким словам, брошенным в запале, Дмитрий понял: спорили о том, поедет великий князь в Орду или останется в Москве за крепкими стенами.

- Прежни князья ездили, и наш поедет! - уверял высокий мужик, весь зиявший прорехами на старой однорядке.

- Во стенах сидючи, с добытком не быть!

- Наипервейший добыток - голова на плечах своя! Але у тебя голов не одна и все в ушате впрок посолены?

Небольшого роста второй мужик, с которым спорил высоченный детина, опешил на миг, глядя из-под тяжелой бараньей шапки на противника, потом обежал телегу, пропылил босыми ногами и сдернул рогожу с воза:

- На! Зри, словоблуд! Нет у меня иных голов, как токмо на плечах, но случись татарва - не пощажу и единую!

- Смел таракан, покуда баба спит!

- Изыди от греха! - взмолился малый мужик, давая понять насмешнику, что только благочиние сдерживает его от драки.

- Эва! Ноздри-те распушил, яко пес подворотной! - резал самоуверенный детина, и оба, казалось, забыли суть спора, до которого им уже дела не было, и только обида от тяжких слов горячила их, тянула к рукопри-; кладству, ..-..; ...,. ,

Из Чешковых ворот смотрели проснувшиеся гридни-ки И митрополичья стража, готовые выбежать, разнять и отвести на суд, где обоим мужикам придется платить за драку свои сирые куны и резаны - князю и митрополиту поровну... Дмитрий прошел мимо. Маленький мужичок схватил было его за полу мятля, дабы призвать в свидетели, но он направился дальше к воротам, радуясь, что Москва неравнодушна к его судьбе. - Изыди! - неслось сзади.

- Упокою тя единым перстом!

- Раскосмлю-ю!

Стражники вывернулись из ворот, но Дмитрий взглядом остановил их и взглядом же рассеял. Он привык, что его боялись, и не удивился, что исчезли все, кроме приворотного стража, он другому дивился: как скоро на Москве расходятся княжие тайны. Откуда пробиваются они в народ?

Дмитрий прошел в ворота, медленно поднялся по тропе на вершину откоса, чувствуя, что из-за деревьев митрополичьего сада следят за ним глаза сторожей. Он подходил к конюшне, на ходу снимая мятель конюха, когда грянул над Кремлем тяжкий колокол и разбудил все живое, что еще не успело проснуться. Звук колокола, величавый, низкий, понесся над городом навстречу солнышку, разбудил новый день, разбудил в Дмитрии его тревогу: ехать в Орду или не ехать?

Он не пошел в покои, а направился в церковь, однако не в каменный собор, а в маленькую церквушку у Боровицких ворот - в Спас-на-Бору. Молодой попик не ожидал великого князя, да еще одного, убежал в алтарь и долго там не мог напялить на себя пристойные ризы, волновался, повторяя молитвы и готовясь выйти в самом лучшем виде пред очи самого князя. Дмитрий не заметил ни переполоха в полупустой и плохо освещенной церкви, ни самого попика, он прошел в правый угол, где в пяти шагах от алтаря темнела каменная плита, и медленно опустился перед ней на колени. Он молился долго и сосредоточенно, не видя набежавших богомольцев, среди которых было много пришельцев из дальних деревень, не слыша пересуда московских нищих.

Он молился над прахом самого близкого из сотоварищей - Дмитрия Минина. Это он, Митя Минин, полный веселья и легкий сердцем, выступил по велению великого князя навстречу Ольгерду с малым сторожевым полном. Он был порублен со всеми вместе, не побежал от реки Троены - защищал Москву...

Дмитрий не мог объяснить, почему он молился сегодня не над прахом предков своих, а над ним, Дмитрием Мининым... Быть может, потому, что это самая свежая могила из всех дорогих ему могил, которые выросли на Руси за три последних года.

8

Колокольный звон к обедне совет боярский будто мимо ушей пропустил никто не поднялся с лавок, лишь один митрополит, чин свой блюдя, ушел в церковь Успенья. Он с утра был возбужден: слухи прошли, что идет сквозь леса игумен Радонежской обители - Сергий. Ждал его митрополит, не по чину волновался: удостоит ли ныне отец Сергий зайти в кремлевские храмы...

А сиденье продолжалось. Вот и обеду время приспело, и чашник Поленин легкой тенью заплывал в палату, кланялся великому князю и доводил с укором, что еда истомилась на малом огне. Ему и в другой раз сказано было: помедлить надобно - не до щей ныне...

- Сарыхожа письма ханского не кажет? Не кажет! А по сему ответствуйте мне: что задумано там у их? - кипел Иван Минин, такой же горячий и прямой, как его покойный младший брат. Его поддерживал Монастырев, сегодня и ему было не до смеха:

- Потому и не кажет, что велико зло держит хан с послом своим, а того больше - с Мамаем супротив нашего князя и земли русской!

- Вот и хрен-то! - причмокнул щуплый, сутулый Федор Кошка, которому не раз попадало за "гневны речи" от митрополита.

- Замышлено, замышлено! - поддакнул Лев Морозов.

- Пытать огнем посла! - выкрикнул Кочевин-Оле-шинский, потом поцапал бороду и голову двумя руками - волосы в сторону, бороду - в другую. Чудная привычка...

На это предложение поднялась вся палата в едином супротивном гуле:

- Не повелось так-то на Руси!

- Преобидим Орду!

- А оне нашего брата-христианина? А? - Уймитесь!

- На огне изречет истину!

- То набегом великим пахнет!

- Вот и хрен-то!

- Уймитеся!

Это унимал не великий князь, унимал Серпуховской. Все ждали, что скажет он. Ведь если погибнет в Орде великий князь, ему, Владимиру Андреевичу, заступать на престол. Тут как ни крути, а выгода ему была, и все это понимали, ждали слова Серпуховского. Занятно было еще и оттого, что он вот уж который час молчал, будто из кустов наблюдал за всем, что творится в ответной палате, будто выжидал чего, нервно подергивая свои прямые и белесые, как у кота, усы. Утих шум в палате, а он, успокоив бояр, опять присмирел и как сидел, прямой, высоченный, как истекал потом в жаре несусветной, не шевелясь и не стеная, так и остался сидеть, пока сам великий князь не подвигнул его на слово прилюдное:

- Премноги речи льют ныне бояре наши, а почто ты умолчал о помыслах своих, брате?

Только тут встрепенулся Серпуховской, оглядел всех до единого, потом отыскал взглядом Боброка и долго, молча, как-то рассеянно смотрел в его глаза, будто зацепившись за тяжелый, истинно колдовской взгляд этого бывалого воеводы. Оторвавшись наконец от этого взгляда или от дум своих, Серпуховской вскинул голову и тут же низко опустил ее, скрывая печальную улыбку.

- Видит бог, княже, и вы, бояре наши, не ведаю стези иной для великого князя, для тебя, Дмитрий Иванович, как оставаться на Москве, в неприступных для ворога стенах Кремля! Таково слово мое...

По-за дальним оконцем палаты пролетала пчела, и всем слышна была божья мошка - так тихо стало во палате ответной. Был еще слабый шорох - то гладил колени Дмитрий Боброк. Серпуховской сам, видать, не ожидал, что от слов его так притихнет совет, и заговорил дальше окрепшим голосом, без улыбки:

- Стены неприступны. Отсиделись от Ольгерда, отсидимся и от Орды. Ныне Русь не та, что прежде, и сила...

- Увы, брате, вся Русь нам неподвластна! - перебил его Дмитрий, не подымая глаз от пола. Он будто скрывал в лице что-то важное, нужное только ему.

- Я про Москву говорю, княже. Она не одинока ныне! И брань случись, един ли стяг московский воспле-щется над русским воинством? Сколь много городов... - Тут Серпуховской приостановился, как бы устыдясь словесного разгона своего, но остановка далась ему трудно, и он выпалил то, что томило его все эти часы: