Дочь пирата - Роберт Джирарди

— Нет ничего лучше хорошей сигары, — заговорил наконец капитан. — Все прочее либо не нравится сразу, либо надоедает со временем, в том числе и женщины. Но хорошая сигара, черт побери, дорога мужчине всегда.

Уилсон улыбнулся. Прохладный западный ветерок с нежным любопытством касался его лица. Сигары напомнили Уилсону об отце. Много лет спустя после крушения четырехчасового поезда Уилсон получил от двоюродной бабушки картонный чемодан с отцовскими пожитками. В чемодане хранились программки забегов, скрепленные резинками, шесть записных книжек, плотно исписанных математическими формулами (расчеты ставок на разных бегах), и акции давно разорившихся компаний. Кроме этого, Уилсон обнаружил горстку иностранных серебряных монет и красивую коробку импортных сигар. Таким образом, сигары были единственной ценностью, которую Уилсон получил в наследство от отца: пятьдесят «Коронадо супремос» ручной работы, каждая в стеклянной трубочке, опечатанной сургучом. Уилсон израсходовал сигары постепенно. В честь отца он закуривал точно в четыре часа, сидя в каком-нибудь открытом кафе в Буптауне или Бен-де. Теперь у него осталась только одна сигара, она покоилась вместе с запасными носками в шкафу на его городской квартире.

Уилсон поведал капитану о табачном наследстве, сопроводив рассказ театральными жестами, на которые любителя вдохновляет выкуренная сигара.

— Когда я снова окажусь дома, хотя кто знает, когда это случится, — сказал Уилсон, уныло сигарой очерчивая полукруг, — я возьму рюмку шестидесятипятидолларового «Арманьяка» во внутреннем дворике ресторана «Кот и ясли» и выкурю эту последнюю «Коронадос» медленно-медленно.

Сигара капитана ровно тлела в темноте.

— По крайней мере вам хоть что-то досталось от отца, — сказал он. — Я же от своего так ничего и не получил, кроме пинка под зад. Мой папаша был епископом лютеранской церкви. Знаете, я с ним никогда не спорил, потому что это было все равно что пререкаться с самим Господом Богом. Когда мне исполнилось двенадцать лет, сбежал в Африку. Море принимает сирот самого разного толка, мистер.

Капитан происходил из рыбачьей деревушки на одном из Фризских островов, принадлежавших Дании. Большую часть года там идет дождь. Когда на небе появляется солнце, люди рыдают от счастья, напиваются в стельку, занимаются любовью с соседскими женами и голыми танцуют на улицах. Красота погожего дня — это для них чересчур, они сходят с ума и приходят в себя, только когда снова начинается дождь. Капитан служил на американских судах в течение тридцати лет, его английский язык был лишен акцента, характерного для обитателей серых скалистых берегов его юности.

— Амундсен, вы состоите в родстве с тем, кто обогнал Скотта в достижении полюса? — спросил Уилсон.

— Увы, — ответил Амундсен. — Несколько поколений одних бледнолицых служителей культа. Я первый за сто пятьдесят лет нарушил традицию.

Небо над парусами стало светлее. На горизонте разгоралась пурпурная заря, и ходовые огни поблекли. На штурманском пульте три раза вспыхнула и погасла кнопка. Капитан в отчаянии воздел руки:

— Проклятые компьютеры! Сообщают, что наступает рассвет. Будто я сам не вижу. — Он встал, произвел какие-то быстрые манипуляции и повернулся к Уилсону. — Вам лучше спуститься в кубрик. Поспите немного. Скоро начнется.

Уилсон едва успел дойти до люка, как ветер усилился, паруса напряглись подобно крыльям, и яхта устремилась навстречу утру.

6

«Компаунд интерест» оказалась временным пристанищем для четырех человек и одного предмета разговоров — Дуайта Акермана. Уилсон проводил по утрам многие часы под строгим руководством маленького вьетнамца-кока по имени Нгуен, но человек, для которого они готовили еду, казалось, вообще не существовал, если не считать его колоссального аппетита, чем и оправдывалось присутствие Уилсона на судне.

Они кормили невидимого хозяина, как дикого зверя в клетке. Один раз, вскоре после полудня, Нгуен доставлял большой поднос с пищей ко входу в пещеру Акермана, то есть в переднюю каюту люкс, из которой миллиардер никогда не выходил. Тарелки возвращались час спустя, вылизанные до блеска. Уилсону рисовалось в воображении чудище величиной с дом, с руками, похожими на окорока, облаченное в рубашку для игры в поло размером с добрую палатку. Или великое нечто — всепожирающая пустота.

Согласно заведенному порядку, Уилсон просыпался в пять часов утра и шел, спотыкаясь в темноте, на камбуз, где, включив свет, пытался расшифровать указания кока — желтые каракули на черной доске, прикрепленной к перегородке. Следующие два часа он посвящал решению целого ряда интеллектуальных задач, а именно: точил ножи, резал ломтиками лук и дюжину других овощей, взбивал яйца, потрошил рыбу, очищал от панцирей криль, удалял кости из цыплят, размягчал кожаным молотком куски свинины и телятины и выбрасывал отходы в море акулам, которые следовали в кильватере яхты.

Ровно в семь часов появлялся Нгуен в белоснежной двубортной поварской куртке и невероятно высоком поварском колпаке. И тут начиналась настоящая работа. Булочки с яйцами по-восточному, цыпленок с лимоном, криль под соусом карри, свиные ребрышки гриль, говядина под коричным соусом, рыбный суп по-сайгонски, блинчики с луком, клецки, дважды варенная свинина — вот лишь краткий перечень блюд, но и он вполне мог бы составить меню крупного вьетнамского ресторана. Акерман пристрастился к тонкой индокитайской кухне во время войны, когда служил квартирмейстером.

Приготовление пищи напоминало сражение. Низкорослый кок отдавал лающим голосом приказы, носясь по камбузу, словно спасаясь от артиллерийского обстрела где-нибудь под Касанью. Камбуз представлял собой тесный душный коридор, зажатый между каютой для несущих вахту членов экипажа и носовым трюмом. Половину площади занимали газовые горелки из нержавеющей стали, конвекционная печь и холодильник. Остальное пространство заполнял неутомимый Нгуен. На вид ему было лет тридцать восемь, но скорее всего он приближался к шестидесяти. Из-за долгого пребывания под открытым небом кожа у него стала смуглой и толстой, как у бегемота. Правую бровь пересекал длинный извилистый шрам. На правой руке синела старая татуировка — эмблема Иностранного легиона. Естественную сварливость кока Нгуен усугубил солдафонской привязанностью к дисциплине. Переняв ремесло от французов еще до Дьенбьенфу[14], он работал поваром в офицерской столовой Иностранного легиона, затем трудился для американской армии. Акерман отыскал его в каком-то сайгонском ресторане. На взгляд Уилсона, поварская униформа не шла Нгуену. Уилсону он представлялся продирающимся сквозь джунгли в камуфляже и хаки с автоматом «стен» за спиной.