Антироссийские исторические мифы - Вардан Багдасарян

Теория панславизма как политической идеологии экспансии России распространилась с начала 1840-х гг. в немецкой печати, а затем и в других европейских странах. О панславистской опасности для Запада заявляли О. Бисмарк, Б. Дизраэли, К. Тисса и др. По мнению В. К. Волкова, мнимая угроза панславизма использовалась как один из механизмов формирования «пангерманизма». В изданной в 1843 г. в Лейпциге книге оставшегося анонимным польского автора «Славяне, русские, германцы» панславизм трактовался как идеи славян о себе и своем месте в мире. Целью движения провозглашалось развитие науки, культуры, искусства и гуманизма у славянских народов. Обвинения в русском политическом прозелитизме – стремлении обратить других в свою веру – он считал безосновательными. Французский мыслитель К. Робер дифференцировал панславизм на «литературный» и «политический», которые, по его оценке, преднамеренно смешивались в немецкой печати.

В русской общественной мысли термин «панславизм» не получил широкого распространения. Историческими причинами появления термина «панславизм» русский этнограф А. Н. Пыпин считал культурно-национальное возрождение славянских народов и страх западной общественности перед угрозой России.

Крайней формой антироссийского направления панславизма было учение Ф. Духинского о финно-монгольском, туранском (южносибирская раса) происхождении русских, имеющих лишь славянские примеси, а потому исключаемых из грядущей панславистской государственности. Польская версия панславизма использовалась как знамя украинского сепаратизма. За российский протекторат общеславянского союза из польских мыслителей выступали С. Сташиц, И. Гене-Вронский, А. Гуровский. Польская вражда и католицизм ряда славянских народов составляли главное препятствие для оформления панславистской идеологии в России. Особое течение в панславизме представлял «австрославизм», подразумевающий свободный и равноправный статус славян в рамках Австрийского государства.

По-видимому, панславистский характер имела учрежденная в 1818 г. в Киеве масонская ложа «Соединенных славян», входившая в систему польского «Великого Востока» (основатель – поляк В. Росцишевский). Основанное в 1823 г. в России тайное декабристское общество с аналогичным названием – «Общество Соединенных Славян» – выдвигало цель соединения славянских племен посредством федеративного союза при сохранении взаимной независимости. Восьмиугольная печать общества соответствовала принятому этнографическому делению на восемь колен славянства.

Наибольшее отражение идея панславистского федерализма нашла в программе созданного в 1846 г. малороссами в Киеве «Кирилло-Мефодиевского братства». Предполагались освобождение славянских народов из-под власти иноплеменников, организация их в самобытные политические общества, федеративно связанные между собой, уничтожение всех видов рабства, упразднение сословных привилегий и преимуществ, свобода вероисповеданий, печати, слова, научных изданий, преподавание всех славянских наречий и литератур в учебных заведениях. Верховная власть вверялась «общему славянскому собору из представителей всех славянских племен». Малороссия мыслилась в качестве духовного лидера федерации.

Панславянские мотивы обнаруживаются в беловежском проекте российско-украинско-белорусского союза 1991 г. В жертву мнимому славянскому единению приносилась разнородная в этническом отношении советская империя. Вселенская миссия России подменялась локальной по своему характеру идеологией панславизма. Евразийскому континентализму противопоставлялся панславистский регионализм.

Угроза идеологии панславизма сохраняется и в настоящее время. Принятие его российской политической элитой означало бы реализацию проекта окончательной территориальной дезинтеграции России.

Панславизм геополитически ограничен Восточной Европой. В определенном смысле он представляет собой восточноевропейскую геополитическую модель. Русским же при ее реализации (достаточно посмотреть на географическую карту) может быть отведена лишь периферийная роль в славянской цивилизационной системе.

32. Миф об агрессии России как причине Русско-японской войны

Русско-японская война, как известно, началась с атаки японских миноносцев на российскую эскадру в ночь с 26 на 27 января 1904 г. В России такие действия без объявления войны и в противоречии с Гаагской конвенцией были восприняты как вероломство. Однако усилиями британских и американских СМИ, стоявших на стороне Японии, истинным агрессором была объявлена Россия.

Данная интерпретация, соотносящаяся со штампом об имманентной агрессивности, империалистичности царской внешней политики, была в дальнейшем взята на вооружение советской историографией. Однако стоит посмотреть на то положение, в котором державы вступили в конфликт, чтобы убедиться, что Российская империя вообще не предполагала воевать.

Есть, казалось бы, слова министра внутренних дел В. К. Плеве о необходимости «маленькой победоносной войны». Но, кроме воспоминаний его личного противника С. Ю. Витте, нет никаких других свидетельств, позволяющих считать, что он эту фразу произносил[95]. Сегодня многие исследователи оценивают ее происхождение как попытку компрометации В. К. Плеве, переложения на него ответственности за дальневосточные провалы. Генерал В. И. Гурко, напротив, свидетельствует о том, что министр «войны этой определенно не желал»[96].

Не следует также забывать, что В. К. Плеве был министром внутренних дел (а не военным министром или министром иностранных дел) и принятие решений о войне и мире не входило в его компетенцию. Если бы даже приписываемая ему фраза была в действительности произнесена, то она была бы не более чем экспертной оценкой.

Что же до российских военных экспертов, то они полагали войну с Японией маловероятной. К такому убеждению пришел генерал А. Н. Куропаткин, побывавший в 1903 г. на маневрах японской армии. Данная оценка поддерживалась Министерством финансов и Министерством иностранных дел. В итоге наместнику на Дальнем Востоке адмиралу Е. И. Алексееву было отказано в дополнительных кредитах на оборону. Даже когда Токио известил Петербург о разрыве дипломатических отношений, министр иностранных дел граф В. Н. Ламздорф уверял, что это еще не означает начала войны. Е. И. Алексееву было запрещено объявлять мобилизацию и вводить режим чрезвычайного положения. Сам адмирал напутствовал менее чем за месяц до начала войны своего сослуживца: «Здесь у нас не предвидится никакой тревоги!»

Теоретически война с Японией если и допускалась, то не в виде русско-японского противостояния. Предполагалось, что Токио может вступить в борьбу с Россией только в союзе с западными государствами. Поэтому в будущем вероятном конфликте дальневосточный театр боевых действий рассматривался как второстепенный.

План, разработанный российским Генштабом, был ориентирован не на маленькую войну, а на длительные военные действия. Время было союзником России, а не Японии. Затяжной конфликт обеспечивал возможность переброски на Дальний Восток русских войск, расквартированных на западе. Поэтому на начальном этапе войны активных наступательных боевых действий со стороны России не предполагалось.

Существует еще один миф, будто бы Николай II развязал войну с Японией, так как жаждал возмездия за рану, нанесенную ему японским фанатиком во время визита в Страну восходящего солнца в бытность цесаревичем. Однако нет никаких оснований считать, что такие мстительные настроения у императора существовали. Да, на наследника российского престола было совершено покушение. Но сам цесаревич, судя по его письмам, воспринял инцидент достаточно спокойно. Его поразило другое – реакция японцев, которые «стояли на коленях вдоль поезда с выражением скорби»[97]. Николай Александрович получил 1000 телеграмм от японских граждан с выражением сочувствия. Оценка императором этого инцидента по прошествии четырнадцати лет также не увязывалась с отношением к стране: «Это было делом рук фанатика»[98].

Говоря об империалистических установках царствования Николая II, создатели мифа совершенно неадекватно понимали менталитет русского императора. Николаю II менее всего из российских государей подходил образ милитариста. «Со времени злополучной Гаагской конференции, – писал о ментальном состоянии императорского двора военный историк А. А. Керсновский, – как правительство, так и общество были проникнуты усыпляющим и расслабляющим пацифизмом. О войне серьезно не думали. В частности, не допускали и мысли о том, что она может вспыхнуть на Дальнем Востоке»[99].

Совершенно иные умонастроения в преддверии войны циркулировали в Японии. Характерна риторика одной из японских газет того времени: «Россия – это позор Европы; мы должны одолеть эту нацию во имя цивилизации, во имя мира и во имя человечества. Европа будет довольна тем, что на Дальнем Востоке есть нация, которая примет от нее факел цивилизации и разгромит Россию – смутьяна»[100]. Расхождения в японской печати касались лишь вопроса о том, является ли война с Россией борьбой цивилизованного мира против русского варварства или это борьба расового содержания. Сама необходимость войны под сомнение не ставилась. Примером рассмотрения природы Русско-японской войны как конфликта рас может служить декламация такого рода: «Вот и наступила эра расовой войны! Война между Россией и Японией – первый шаг в битве между арийской и желтой расами»[101].