Город на холме - Эден Лернер

Его надменное лицо передернулось и застыло.

− Вы же детектив. Ваша работа делать заключения на основании фактов. У вас мало фактов?

− А о чем вы говорили в последний раз?

− О размежевании.

− О чем, простите?

− О выселении евреев из Газы. Я сказал, что не стану в этом участвовать. Лучше бы я больше ее слушал и молчал.

− А она что-нибудь сказала? Что-нибудь про свои планы?

− Встречать меня после сборов. Это был единственный план, которым она со мной поделилась.

Похоже, ничего нового он мне не скажет. Он знает меньше моего.

− Боюсь, что у меня нет информации, которая была бы вам полезной, – озвучил он мои мысли. – Лучше бы я ее удержал, запер где-нибудь. Пусть бы ненавидела меня, пусть бросила. Но была бы жива.

Да, похоже, тут действительно все было серьезно, во всяком случае, с его колокольни. Скажи я ему сейчас, что Малка жива, здорова и счастлива с другим, он бы вздохнул с облегчением. Я поколебалась, но все-таки оставила ему карточку со своими телефонами. Что-то подсказало мне, что он не будет попусту названивать мне, истерить и мешать работать. Не тот тип. Может быть, когда он выйдет из состояния шока и поймет, что он ни в чем не виноват, то вспомнит что-нибудь полезное. То, что он запал на Малку, меня не удивляло. Судя по тому, что я успела о ней узнать, она женщина во всех отношениях привлекательная. А вот ей зачем понадобился необразованный мальчишка не видевший в жизни ничего, кроме йешивы, казармы и стройплощадки, сказать было трудно. Правда, экстерьер там был очень неслабый. Ему бы выспаться и побольше положительных эмоций и был бы вылитый Бен Аффлек в роли разгильдяя-нефтяника в фильме “Армагеддон”. Но Малка не производила впечатления женщины, готовой ложиться в постель с экстерьером и не замечать человека.

По дороге домой в Раанану я впала в то странное состояние, которое регулярно посещало меня теперь, когда огласили мой диагноз. В ничем не нарушаемой тишине и темноте, прерываемой лишь редкими огнями встречных машин, воспоминания вспыхивали четко и ярко, так, как будто Сайгон и Нью-Йорк были не дальше Раананы. Каждое утро мама сажала меня в корзину на багажнике своего велосипеда и мы ехали на американскую базу. Подобострастно улыбаясь, мама показывала часовому свой пропуск и нас не задерживали. Пока мама работала, я болталась по магазину, смотрела картинки в журналах, слушала радио, разглядывала разные диковинки вроде телевизора или стиральной машины. Американцы, и солдаты, и гражданские, скучавшие по оставленным в Штатах детям, сажали меня на колени, угощали, дарили всякую мелочишку. Особенно умилялись офицерские жены. Фраза “She is just like a little china doll”[54] запала мне в память задолго до того, как до меня дошел сначала первый ее смысл, потом второй. На базе было куда лучше, чем во дворе и даже дома. Я была у мамы любимицей, и старший брат, в отличие от меня, чистокровный вьетнамец, меня за это ненавидел. Не защищал, а травил вместе со всеми. К пяти годам я уже знала, что я дочка оккупанта. В конце 1974-го года базу закрыли и мама осталась без работы. Всем стало ясно, что взятие Сайгона коммунистами − это только вопрос времени. Хозяин квартиры унюхал, куда ветер дует, и стал требовать, что мы освободили помещение, что ему не с руки сдавать комнату американской подстилке. То, что он сам работал на базе, он как-то умудрился забыть. Бесконечный дождь шуршал по горфрированной крыше, электричество отключили, мы с мамой ужинали разогретой на примусе лапшой при свете керосиновой лампы. Брат куда-то исчез, как потом выяснилось, это был самый умный поступок в его жизни. Раздался уверенный и властный стук. Палочки выпали у мамы из рук, она слетела с топчана и открыла дверь. На пороге стоял американец в насквозь мокрой форме, с рукавами, закатанными, как у морпехов (эти вещи я в пять лет уже различала). Он зашел к нам, как к себе домой, и обнял маму. Некоторое время они так стояли, а потом мама выскользнула у него из-под руки, подошла к мне сзади и подтолкнула вперед.

− Вот твой отец. Пойди поздоровайся с ним.

Я подошла и посмотрела на него снизу вверх из-под челки.

− Значит, Оккупант − это ты? Я рада, что ты пришел. Теперь Дуонг не будет меня бить.

Он присел на корточки, так, что его лицо стало совсем близко от моего. От него пахло знакомой смесью военторговского одеколона, сигарет и ружейного масла.

− Меня зовут Дэвид, – сказал он на хорошем вьетнамском. – Я твой отец. Никто больше не будет тебя бить. Ты уедешь в Америку.

− С мамой? – спросила я.

Как наивны дети в своих мечтах.

Дэвид расстелил спальный мешок и лег на полу. Мама улеглась со мной на топчан. Я долго не могла уснуть, лежала с закрытыми глазами и подслушивала.

− Никто не думал, что все это так быстро накроется одним местом. На тебя с ребенком уже лежат документы в посольстве, но чтобы они их рассмотрели, я должен над ними стоять. А я не могу, я должен быть там, где прикажут. Завтра вечером, например, уже в джунглях.

− Ты решил, что нам делать? На базаре говорили, что детей американцев Вьет Конг посадят в яму, обольют керосином и подожгут.

− Да. Знаешь приют сестер-кларетинок на улице Те Хоа? Я там был. Сестры добрые, детей на руки берут, одевают чисто, европейскими продуктами кормят. Я говорил с директрисой. Она сказала, что у них прямой канал эвакуации. Когда тут все накроется, у них есть свой оплаченный самолет прямо с базы. Они согласились принять Хонг Хан.

− Как же она, без меня?

− Вам придется ехать порознь. Я оставлю тебе все деньги, что у меня есть. Тебе хватит добраться до Таиланда. А там придешь в посольство и предъявишь свидетельство о браке.

− А… Дуонг?

Пауза. Тяжелое дыхание Дэвида, казалось, наполняло собой всю нашу халупу.

Тебе придется решить, где и с кем ты хочешь жить. Я этого вьет-конговского ублюдка вести в Америку не собираюсь. Он пытался задушить меня во сне, неужели ты забыла? Он правда бьет Хонг Хан?

− Ему же десять лет.

− Мне все равно. Не пытайся вести его с собой насильно, Тхам. Он выдаст тебя.

Я всем телом почувствовала, как мама задрожала.

− Я же все помню, – хрипло продолжал Дэвид. – Как его отец использовал тебя и свою плоть, своего сына, чтобы прикрыться вами, как живым щитом и уйти от нас.

− Ты спас Дуонга и меня.

− Лучше бы я спас одну тебя.

Пауза.

− Иди сюда, Тхам. Я хочу вспомнить, что я еще жив.

− Она неглубоко спит.

− Приедем в Америку, сделаем ей отдельную кровать. Розовую и всю в оборочках.

Вот это было близко и понятно. Я видела такую кровать в военторге, где мама работала. Оборочки – это, конечно, очень классно, но как спать без мамы, я себе не представляла.

На следующий день родители отвели меня в приют на улице Те Хоа. Я даже не плакала, так как не сомневалась, что скоро мы будем жить в Америке втроем. Всю дорогу Дэвид рассказывал мне, какая у меня в Америке будет комната с видом на два красивых небоскреба, что он каждое воскресение будет ходить со мной кататься на карусели и есть мороженое, что, если я захочу, мы заведем котенка. На прощание он достал фотоаппарат и попросил одну из монахинь сфотографировать нас втроем.

Я осталась в приюте. Впервые я не чувствовала себя ущербной и странной, потому что основной контингент там был такой же, как я – дети американцев и вьетнамских женщин. Мама приходила каждое воскресение, а Дэвид исчез. В марте 1975-го начался кошмар. Вьет-конговская артиллерия била по Сайгону днем и ночью, в любое время над городом роились американские вертолеты, мы плакали и не могли спать. Рано утром нам всем прикрепили на одежду бирочки с именами и стали сажать в автобусы. Старшие опекали младших, а меня держала на коленях молодая послушница-француженка. Я была привилегированная девочка. У меня был отец, который меня признал.

Дороги были запружены беженцами, наш автобус тащился со скоростью улитки. Наконец мы доползли до ворот авиабазы Тун Сун Хат, и после долгих препирательств нас пропустили. Беженцы цеплялись за автобусы, лезли на крышу, матери в отчаянии бились об окна, внезапно осознав, что теряют детей навсегда. Я только твердила про себя то, что мама заставила меня заучить наизусть. “Меня зовут Хонг Хан Коэн. Я родилась 1-го марта 1970-го. Моего отца зовут Дэвид Коэн, ганнери-сержант, United States Marine Corps. Его личный номер такой-то. Мою мать зовут Тхам Нгуен из Дананга”. Это был единственный способ не сойти с ума.

Я засыпала и каждый раз просыпалась в надежде, что этот кошмар закончится, а он все не кончался. В ушах стоял гул самолетных двигателей и плач нескольких сотен младенцев. Мы уже оторвались от вьетнамской земли, а вьет-конговцы продолжали обстреливать нас, транспортный самолет с красными крестами на боках. Тогда я этого не понимала, но теперь понимаю – само наше существование было для них оскорбительно, оно не укладывалось в их героическую, но до чего же примитивную картину, где каждый вьетнамец не щадя себя сопротивлялся захватчикам. Именно за это Дуонг ненавидел меня. За то, что мама любила Дэвида больше, чем его, Дуонга, отца.