Моральный патруль. ОбличениеЪ - Георгий Эсаул

— Бееееее! – художник присел на траву, снизу вверх смотрел на Элен, отметил, что под микроскопической юбкой нет трусиков, взгрустнул, повалился бы в обморок, но догадался, что обморок может закончиться смертью – если правда, что рассказывают друзья о моральном патруле.

— К барьеру, сударь! – граф Яков фон Мишель встал в красивую позу «Мастер и дилетант со шпагой»!

Призыв графа Якова фон Мишеля не придал сил художнику, но окрасил его лицо в зеленый цвет; художник, наверняка, черпал краски со своего лица.

— Я же по неотразимым обстоятельствам, без порывистости, - художник внезапно вскочил, бросился к варвару, ухватился за дубину, как за столп Законов: — Не убивайте меня, моральные патрули!

Без натуги нет картины, и не выльется добром не добро; а я вас нарисую, бесплатно, мои картины дорого стоят, а я вам подарю, и повесите в Космолёте для услаждения, или продадите на Галактическом аукционе за бешеные деньги; у меня связи, меня знают, меня почитают, и нет презрения ко мне, потому что я терпелив, а по широте души, так и заём возьму на краски и холсты, и не отдам заём, а все деньги нуждающимся барышням отдаю, у которых нет средств на одежды и на шампанское.

— Дорогие картины? Как твоя дырявая – радость для моли — одежда? – Воительница Элен подошла к художнику, развернула к себе и приблизила очаровательное своё личико к влажному лицу художника – так корабли встречаются в гавани: — Но я обязана, спрошу, а вдруг, у тебя причуды, и ты – олигарх? Мужчина, вы – богатый?

— Богатый? Ха! Где вы видели богатого художника, недоверчивая очаровательнейшая патрулиха? – Художник осмелел, речь о своей бедности у него затерта до дыр, словно щит кочевника. Увидел, как погас интерес в очах воительницы, спохватился – никого не интересуют бедные, особенно — художники; бедных сдают на мыло. – Не богач, а перебиваюсь, зарабатываю детишкам на молочко из-под буйвола.

На себя денег нет, и нет желаний, потому что выброшен из форматов, даже натурщицы на меня показывают пальцами и соглашаются только за бутылку коньяка.

Наплевал вчера на жука, а жук в ответ в меня плюнул; слюна ядовитая, гадкая, от неё я на весь вечер стал несловоохотлив, но появился дар пророчества – короткий, словно век ночного мотылька; я предсказал, что жена наставит рога, северные, бесспорные.

Видели бы вы мою жену – красавица, но шесть детей только балерин украшают, а моя жена не балерина, поэтесса.

Уверен, что назло мне изменила, даже рукавом не закрылась, когда я слюнями брызгал, рыдал; у меня нет переднего зуба, – художник открыл рот, ткнул пальцем в дырку, открывал величайшую тайну, – заказчик выбил за несходство с портретом; из дырки слюни летят, когда я излишне горяч, будто чайник во мне.

Сессилия, жена моя…

— Сессилия? Не графиня ли Сессилия Гарсиа Ганди Маркес Делакруа, восхитительнейшая принцесса? – граф Яков фон Мишель сделал ложный выпад шпагой, шпага воткнулась в дубину варвара – сталь и дерево, союз. – Нет, невозможно, чтобы она шесть детей родила – разве, что на машине времени, да юбки свадебные в колесах машины времени запутаются.

— Нет, сударь, не ваша Сессилия, – во вселенной много Сессилий – всех не учесть, как у цыганки на груди волос! – художник квакающе засмеялся, даже подпрыгнул в творческом восторге своих слов, но убоялся и упал на колени, на всякий случай бил поклоны перед графом Яковом фон Мишелем (на Элен снизу художник уже не смотрел, опасался за свой рассудок). – Моя Сессилия перелюбилась с шабашником художником и нарочно не прятала его от меня, дожидалась, задерживала любовника, чтобы я с ним рогами столкнулся в сенях.

Я увидел сокровенное сквозь кружевное белье жены и упал без чувств; а вы, господа и дама, моральный патруль, осуждаете меня за характер, подозреваете в больших горных деньгах! – Художник с осуждением вымолвил, но затем снова подобострастничал – жизнь скоротечна, и один выстрел из бластера, или удар дубиной, или жало шпаги в горло – и – конец шуткам и обличениям, словно покойник сопротивлялся, но его силой заталкивали в гроб.

Воительница, когда услышала, что нарушитель — не богач, присела на пенек, раскрыла дамскую сумочку и припудрила носик на случай большой сексуальной войны с неожиданным олигархом, который может свалиться с верхушки сосны.

Девушка сняла бронелифчик – давит на груди, подула на соски, потрепала, затем извлекла серебряное зеркальце и приступила к вечному женскому празднику — рассматривание своего великолепного личика.

На правую грудь спрыгнула белка, оскалила янтарные зубы, попыталась вонзить коготки в молочную плоть.

– Негодница! Даже, если бы ты – оперная дива, то я бы свернула тебе шею за неосторожность и искание любви! – Элен погрозила белке шёлком бровей, и животное спрятало зубки – опасно, когда красавица грозит бровями. – Если ты вонзишь коготок в мою грудь, то понятие бунта и независимости пролетарием Марла Карса для тебя покажется петлёй избавления от земных грехов с наворованными в дупло орешками.

Мне нужен муж богач, а не белка с амбициями закладчика.

Под твоим весом моя грудь даже не опустилась, что говорит о моём пагубном для злодеев и многообещающем для миллионеров потенциале.

Сиди спокойно, и я не выпущу твои мозги через левую глазницу!

Наблюдай, бери пример с нашего командира Джека!

Он смешает ветры, порывы юности, художественные домыслы и фырканье горных баранов в одну симфонию, и симфония родит деньги!

Не огромные золотые горы, о которых я мечтаю и иду к ним через годы и нанопротоны, но хотя бы золотые монетки на шляпки и пудру для носика.

Когда мне исполнилось девять лет, а ножки мои уже – Огого – жерди, наставница Альтаира повела меня на содержательную охоту, цена которой тридцать серебряников в базарный день.

Охота дала бы мне второе имя, но мне нравилось мамино – Элен, поэтому я заранее испытывала печаль к наставнице, и не желала другого имени, ну разве – Карла.

Альтаира рассказывала мне о достоинствах воительниц, доказывала, что стоимость девичьей чести превышает стоимость болот Центральной Галактики, и, наконец, привела меня в город белок, где театр назвался бы «Певчий театр трёх дубов».

С ветки на ветки шныряли белки, и глаза у них – твои глаза, наглая белка на моей дорогой груди.

Альтаира протянула мне исторический лук Одина; Один – не амазонка, но женские черты в его характере проглядываются золотыми жилками в каменном угле.

Я нацелила стрелу – кончик из титана – белке в правое око, и нет той силы, даже в чреслах Кинг-Конга, которая остановила бы меня за руку и опровергла бы моё жизненное существование в момент подбивания белки в правый глаз.