Жизнь наверху - Джон Брэйн

— Дом не так велик, — сказала она. — И Гарри теперь в пансионе, почти совсем здесь не бывает.

Я как будто уловил нотку презрения в ее голосе.

— Все же вы нам очень помогали, Герда. Миссис Лэмптон будет теперь связана домашним хозяйством по рукам и ногам.

Герда пожала плечами.

— Все замужние женщины связаны домашним хозяйством. Вот почему я не скоро выйду замуж, — сказала она со смешком.

Атмосфера в кухне становилась все более уютной… Словно запылал огонь в большом очаге и с дубовых балок свесились копченые окорока, словно это была совсем другая кухня в каком-то совсем другом доме.

— Пожалуй, мне надо пойти сообщить миссис Лэмптон, — сказал я.

Герда нахмурилась.

— Мистер Лэмптон, вы очень похожи на моего отца.

— Вы мне это уже говорили, — сказал я.

— Постойте. Я не то хотела вам сказать… — Она покраснела.

— Говорите, не бойтесь, — сказал я.

— Вы хороший человек. Очень добрый и душевный. Вы очень хороший отец, и вы не скупой. И много работаете, а теперь вы еще и в муниципалитете, потому что хотите приносить пользу, не так ли? И у вас очень красивые дети. Вы мне очень нравитесь, мистер Лэмптон. Ну, и… — Она умолкла. — Не знаю, как это выразить, — почти шепотом пробормотала она.

— Мне кажется, вы выражаете ваши мысли очень хорошо, — сказал я.

— Спасибо. Я хочу сказать, что, так как вы мне очень нравитесь, я должна… — она снова умолкла.

— Ну, что такое, Герда?

Она опустила голову, уставилась на свою юбку и обдернула ее на коленях.

— Я хочу сказать, что мне очень жаль, что приходится уезжать раньше, чем я предполагала. Мне у вас было очень хорошо, пока… пока мой отец не заболел. Вы понимаете?

— Не огорчайтесь, — сказал я.

Я был несколько смущен и озадачен, но вместе с тем мне было приятно это слушать. Когда-нибудь Барбаре исполнится двадцать лет. И моя дочка оборвет свое пребывание за границей, чтобы поухаживать за больным отцом. Мне хотелось поцеловать Герду, но у меня не было ни малейшей уверенности, что поцелуй не будет неверно истолкован. Я ограничился тем, что улыбнулся ей, похлопал ее по руке и поднялся наверх к Сьюзен.

По дороге я заглянул к Барбаре. Она сладко спала, обхватив обеими руками мистера Мампси — медвежонка, которого я привез ей из Лондона. Грелку с горячей водой она, как я и предполагал, выпихнула из постели на пол. Эта грелка потребовалась ей только потому, что она была в форме поросенка — голубого поросенка с завинчивающейся пробкой в голове; поросенок этот даже отправлялся с нею иной раз в путешествие. Обои на стенах она выбирала сама: на бледно-голубых волнах покачивались розовые парусники в окружении дельфинов и морских коньков. Она пожелала, чтобы были корабли, а не феи, и не Мики Маус, и не Крошка Нодди. А на потолке чтобы было небо и звезды. Поэтому потолок был синий, усеянный серебряными звездами, и парусники могли держать по ним путь.

Она перевернулась к самому краю постели и пробормотала что-то, я не разобрал что. Но что бы ни было у нее на уме, это не могло быть ни ненавистью, ни страхом, ни горем. Она была слишком полна любви ко всему окружающему, и в ее душе не оставалось уголка, куда мог бы заползти мрак. Появившись на свет, она сразу рассеяла мрак. Пять лет назад над моим домом нависла мрачная туча. Тогда я не понимал, откуда она пришла. Но когда родилась Барбара, все разъяснилось. Все эти внезапные приступы слез, эти неистовые пароксизмы страсти, эти бешеные вспышки раздражительности и злобы, эти долгие периоды угрюмого молчания — не нужно было быть психиатром, чтобы понять их причину. А вот теперь все начиналось снова. И спасение было в моих руках, если можно так выразиться, пользуясь словом «руки» как эвфемизмом.

Я постучал в дверь спальни. Никакого ответа. Я постучал снова.

— Ты разбудишь ребенка, — раздался голос Сьюзен. — Входи же наконец!

— Ты уже почти готова, дорогая?

Я поцеловал ее обнаженное плечо.

Она отстранилась.

— Отстань! — огрызнулась она.

— Извините, — сказал я. — Ваш супруг униженно просит извинить его за то, что он осмелился вас поцеловать.

Она, казалось, не слышала.

— А, черт! — сказала она. — Ничего не получается! — Она швырнула щетку для волос на пол. — Я бы с радостью не пошла туда совсем.

Под глазами у нее были темные круги, а ее иссиня-черные волосы, всегда напоминавшие мне полуночное небо, утратили свой живой блеск, стали тусклыми, словно омертвели. И все Же она будет самой красивой женщиной на этом вечере, подумалось мне; слегка болезненный вид делал ее еще более обольстительной; чуть заметная детская припухлость исчезла, черты лица стали резче.

— Было бы жаль не пойти, — сказал я. — Нам теперь не часто удается бывать где-нибудь вместе.

— А ты только сейчас это заметил?

Она закурила сигарету. Пепельница на туалетном столе была полна окурков. Последнее время Сьюзен пристрастилась к турецким сигаретам. Вся спальня пропахла крепким табаком.

— Ты слишком много куришь, — сказал я.

— Тебя это не касается.

_ Нет, касается. — Внезапно страшная мысль поразила меня. — Надеюсь, ты не куришь в постели, когда меня нет дома?

Она была приучена к тому, что прислуга прибирала за ней, приводила все в порядок, выбрасывала окурки из пепельниц, выключала свет и газовые горелки. Да, да, выбрасывала окурки из пепельниц… Мне казалось, что я уже слышу запах тлеющего одеяла, слышу детский крик, вижу маленькое обугленное тельце. Внезапно во мне вспыхнула ненависть к Сьюзен.

— Ты не понимаешь, как легко может произойти пожар, — сказал я. — Барбара…

Она обернулась ко мне.

— Замолчи! — крикнула она. — Или я никуда не пойду.

— Как тебе угодно, — сказал я. — Я ведь иду туда только ради тебя.

— Только ради меня?! А тебе известно, сколько вечеров за всю эту неделю ты провел дома? Ни одного. Да, черт побери, ты уходишь из дому каждый вечер! Заседание в ратуше, собрание в клубе, встреча в театре… Ты приезжаешь домой, проглатываешь обед, говоришь «спокойной ночи» Барбаре и тут же исчезаешь. Зачем ты вообще утруждаешь себя этими визитами?

Она снова схватила щетку и принялась с такой яростью расчесывать волосы, что меня бы не удивило, если бы из них посыпались электрические искры.

— Перестань, — сказал я. — Оставим это. Я должен всем этим заниматься. Не будем обсуждать это снова.

— Нет, конечно, мы не должны это обсуждать. Все должно быть так, как тебе хочется. Мой отец значит для тебя больше, чем я. Даже Джордж Эйсгилл значит для тебя больше, чем я. И больше, чем дети. Да, да, Джордж Эйсгилл значит для тебя больше, чем твоя дочь, да, даже чем твоя дочь, которую, по твоим словам, ты так безумно любишь. Я ведь не забыла.

— О господи! — сказал я. — Это же было месяц назад.

— Ты возвращаешься из Лондона, где пробыл целых два дня. Ты отправился туда, если верить тебе, с величайшей неохотой. Это была труднейшая поездка, скучнейшая поездка, утомительнейшая поездка! Казалось бы, каждый нормальный мужчина спешит в таких случаях прямо домой к своей жене и детям. Но только не ты. Мой отец пожелал встретиться с тобой в клубе. И ты тотчас мчишься туда, невзирая на усталость. Но этого мало. Ты и тут все еще не можешь вернуться домой. Слишком рано, по-видимому. Ты отправляешься к Джорджу Эйсгиллу и бражничаешь с ним до полуночи.

— Послушай, Сьюзен, не будем начинать все сначала. Я уже сказал, что очень сожалею…

— И подумать только — с кем! С Джорджем Эйсгиллом! Ты же умудрялся как-то не разговаривать с ним целых десять лет. Что ж ты не мог продолжать так и дальше? О чем это тебе понадобилось с ним беседовать? Об Элис? Не так ли? — Я отвел глаза.

— Она умерла. С этим давно покончено.

— Кто его знает, — сказала она тихо.

— Все было кончено еще до того, как мы поженились. И вообще ничего бы не было, если бы Джордж вел себя по отношению к Элис как порядочный человек. А я был молод и глуп. А Элис была на десять лет старше меня… — голос мой оборвался.

— Ну, конечно. Вали все на нее! Не забудь обвинить ее еще в том, что она покончила с собой, когда ты ее бросил. Это на тебя похоже.

Мне захотелось ее ударить.

— Замолчи! Замолчи, ты, полоумная стерва! Чего ты добиваешься, черт бы тебя побрал!

Я был зол на себя не меньше, чем на нее. Да, я пытался свалить вину на Элис, я пытался изобразить себя этаким невинным агнцем, совращенным женщиной средних лет. Мне не следовало выгораживать себя, этим я предавал Элис.

Сьюзен рассмеялась. Это был невеселый смех, резкий, деланный, он выражал лишь презрение.

— А! Это задело тебя за живое? Верно, Джо? Ты и сейчас не любишь вспоминать об этом?

Я присел на кровать. Если бы в комнате не было Сьюзен, я бы с удовольствием прилег и уснул. Я бы лежал, смотрел на желтовато-серые обои и ослепительно белый карниз и не думал бы ни о чем. Я закрыл глаза.