Невоенный дневник. 1914-1916 - Дмитрий Мережковский

О притяжениях говорить можно, а об отталкиваниях нельзя. Как, в самом деле, спорить с тем, кто не имеет голоса. Бесправие евреев — безмолвие христиан. Внешнее насилие над ними — внутреннее насилие над нами. Нам нельзя отделять христианства от иудейства, потому что это значит, как выразился один еврей, проводить «новую духовную черту оседлости». Уничтожьте сперва черту материальную, и тогда можно будет говорить о духовной. А пока это не сделано, правда христианства пред лицом иудейства остается тщетною.

Почему сейчас, во время войны, так заболел еврейский вопрос? Потому же, почему заболели и все вопросы национальные.

«Освободительной» назвали мы эту войну. Мы начали ее, чтобы освободить дальних. Мы любим дальних. Почему же ненавидим близких? Вне России любим, а внутри — ненавидим. Жалеем всех, а к евреям безжалостны.

Вот они умирают за нас на полях сражений, любят нас, ненавидящих, а мы ненавидим любящих.

Если мы будем так поступать, нам перестанут верить, нам скажут народы:

— Вы умеете любить только издали. Вы лжете.

А мы ведь надеялись, что наша сила в правде. Мы хотели правдой победить силу. Если все еще хотим, то не будем лгать, ослаблять ложью правды нашей, силы побеждающей.

Немцы говорят: война за мip, за власть над мiром — и так и делают. А мы говорим: война за мир, за примирение, освобождение мipa, — и нам следует делать так, как мы говорим. В слове «мир» немцы ставят точку над i. Неужели же все наше отличие от них только в том, что мы точки над i не ставим? На русском языке «мир» и «мiр» звучат одинаково: тем более нам нужно не языком, а сердцем отличить себя от наших врагов, сделать так, чтобы народы поняли, за что мы воюем, за власть над миром или за освобождение мира. Начнем же это делать с евреев. Но пусть не забывают народы угнетенные, что свободу может им дать только свободный русский народ. Пусть не забывают евреи, что вопрос еврейский есть русский вопрос.

В. С. СОЛОВЬЕВ

(Речь, сказанная 14 ноября 1916 года на вечере в память В. С. Соловьева)

Почему сейчас поминки по B. C. Соловьеве своевременны?

Борьба с национализмом — этими двумя словами можно определить его религиозно-общественную деятельность. Но, кажется, он сам не понимал всего значения этой борьбы или, по крайней мере, не умел сказать о нем как следует — тут косноязычие, немота его пророческая.

Он верно предчувствовал, что от преодоления русского национализма зависят судьбы России.

О Русь! в предвиденье высокомТы мыслью гордой занята;Каким же хочешь быть Востоком:Востоком Ксеркса иль Христа?

Страшный вопрос. Конечно, быть Востоком Ксеркса, отрекшись от Христа, не лучше, а может быть, и хуже, чем совсем не быть. Но мы теперь начинаем понимать нечто еще более страшное, а именно, что вопрос о национализме, о нечестивом утверждении своего народа как абсолюта, как Бога есть вопрос не только о том, быть или не быть России, но и о том, быть или не быть всей Европе, всему человечеству.

Нынешняя война именно так ставит вопрос.

Это война небывалая, единственная во всемирной истории. Все прежние войны по сравнению с этою кажутся частными, условными, относительными, как бы даже вовсе не войнами. Это, в сущности, первая война, — мы не смеем сказать: и последняя, но во всяком случае первая безусловная, всеобщая, окончательная или бесконечная — абсолютная.

Абсолютная война — плод абсолютного национализма. Мы утешаемся тем, что абсолютный национализм — свойство наших врагов, а не наше. Пусть наш национализм меньший, условный, относительный. Но нельзя победить большего меньшим, абсолютного относительным. Можно победить ложный абсолют национализма, только противопоставив ему абсолют истинный, т. е. ограничив идею нации какой-либо другою идеею высшею. Какая же идея выше нации?

До войны мы сказали бы с легкостью: идея человечества. Теперь мы этого не скажем или, по крайней мере, скажем не с прежней легкостью.

Только теперь, на страшном опыте войны, мы узнали, какая кровавая тяжесть в идее нации. Можно сказать, что эта идея наливается всей кровью, льющейся на полях, сражений, а идея человечества той же кровью обескровлена. Можно сказать, что ни одна из идей так сейчас не поругана, не растоптана, не задавлена, не убита, как идея человечества; что сейчас идея нации самая живая, огненная, нужная и понятная всем, а идея человечества — самая отвлеченная, холодная, мертвая, никому не нужная и не понятная. Миллионы людей умирают за идею национальную, за отечество, а за идею всемирную, за человечество — кто умирает сейчас? И если даже такие люди есть, то мы о них говорим: «Чудаки, безумцы, мечтатели!»

Вот русские, немцы, французы, англичане, и все это люди. Люди на словах, а на деле — человек человеку зверь? Нет, не зверь, а дьявол.

Если мы этого не хотим, не хотим абсолютной, бесконечной войны — самоистребления человеческого рода, то мы должны вспомнить, что мертвая ныне идея человечества была живою; мы должны верить, что она будет живою.

Вл. Соловьев это помнил, в это верил, как никто: только об этом все его слова и немые пророчества. Он знал, как никто, что абсолютного национализма нельзя преодолеть ничем, кроме абсолютного человечества. Но идея человечества остается отвлеченною, идеальною безжизненною и бездейственною, если она не воплотилась в действительности, хотя бы в одной точке, в одной личности, в одном Абсолютном Человеке. Такой Абсолютный Человек — Богочеловек Христос. От Богочеловека к богочеловечеству — вот главная религиозная мысль Соловьева.

Л. Толстой противоположен Соловьеву во многом, между прочим, и в отношении к войне.

Толстой отрицает войну, как и всякое насилие, всякое «противление злу», и это отрицание истинно, праведно, свято, но одиноко, лично, безобщественно, а потому преждевременно, нереально, бездейственно. Чтобы так отрицать войну, как он, надо быть им — но он один.

Вл. Соловьев не утверждает и не оправдывает войны (утвердить и оправдывать ее нельзя), но принимает ее, смиряется, снижается до нее вместе со всеми для того, чтобы изжить ее до конца, преодолеть изнутри, точно так же, как он принимает весь процесс всемирно-исторический, который преодолевает, изживает себя до конца — до царства Божьего.

Л. Толстой так противоположен, враждебен Соловьеву, что иногда кажется ему «антихристом». А между тем в этом, в главном — в идее или, вернее, в чувстве всемирности — они поразительно сходятся. И Достоевский, злейший националист в минуты затмений, — в иные минуты (напр., в своей знаменитой речи о Пушкине) прямо утверждает, что «быть русским значит быть всечеловеком». Пушкин «перевоплощается» в другие нации художественно, Вл. Соловьев и Толстой — религиозно. Эта способность к перевоплощениям, переселениям души из одного национального тела в другое — вовсе не только идеальная возможность, но и самая реальная действительность, как бы явление той «новой твари», о которой говорит апостол Павел, — новое рождение, вхождение в иную плоть и кровь. Когда Соловьев защищает евреев или поляков, кажется, что он сам становится поляком и евреем («ожидовел», «ополячился» — бранятся непонимающие люди); он для них весь родной, «кровный», а для нас по-прежнему русский — еще более русский, чем прежде. И Л. Толстой для самых далеких, чуждых народов — такой же кровный. Тут уже не только метафизика, но и физиология: как в шариках крови есть что-то, отличающее желтую расу от белой, так, может быть, и здесь, в самом составе крови происходит зачатие какой-то новой расы всечеловеческой.

Это чудо перевоплощения, чудо всемирности есть русское чудо по преимуществу, особый дар Божий, великий и страшный. Можно бы сказать, что национальное призвание России заключается в преодолении национальности, в достижении всечеловечности. Хотим или не хотим, нам от этого не отделаться. И всемирною войною задача русской всемирности поставлена так, как еще никогда.

О Русь! в предвиденье высокомТы мыслью гордой занята;Каким же хочешь быть Востоком:Востоком Ксеркса иль Христа?

России надо ответить на этот вопрос. И вовсе не радость, не гордость наша, а ужас в том, что, кажется, мы одни понимаем как следует, что быть со Христом или; против Христа — значит быть или не быть не только нам, но и всему человечеству.

Если Христа не было, то не будет конца абсолютному национализму, абсолютной войне — и мир погиб, и мы уже видим начало этой гибели. Но Христос был — и мир спасен, и мы уже видим или скоро увидим начало спасения. Вот что в наши дни мог бы сказать Вл. Соловьев.

Он принимал войну вообще. И эту войну принял бы. Сказал бы, как мы говорим: ужасная, проклятая война, а все-таки надо воевать до конца. Но он имел бы право сказать и то, что многие сейчас говорят без всякого права: надо воевать до конца, потому что конец этой войны — конец всех войн.