Удар в перекладину - Владимир Орестов

Дима проглотил обиду:

– Слушаю тебя дальше.

– В общем, они хотят видеть тебя у себя в составе. Будешь новым Tzar! – с акцентом произнёс русское слово агент.

– Я предпочитаю, чтобы меня звали его сиятельство князь Серебряный! – внезапно ответил Дима.

Пауло поковеркал на языке незнакомые слова:

– Yegou si-yatelstvo?

Yebo si – ya- des… Боже мой, дружище Дмитрий, о чём ты говоришь? Будь серьёзным!

– Если серьёзно – то на фига я им нужен?

– Nafiga? – было буквально слышно, как мучается артикуляционный аппарат итальянца. – А, понял. Клуб купил какой-то ваш русский олигарх, – Пауло назвал фамилию. Диме она была знакома, правда, он всегда считал упомянутого человека узбеком. – Он почему-то хочет тебя в состав. Помнит по играм за сборную России. Считает, что ты… – агент замялся, – можешь ещё быть magnifico! Но, дружище Дмитрий, твоя задача – вернуться в состав своего клуба. Это обязательно! И играть тебе надо будет как раньше, а не как последний год, ты меня понял?

– Не надо повышать голос, Пауло, – ответил Дима. – Я буду думать.

Интересно, каковы условия контракта. Агентские, вероятно, велики.

– Думать?! Что тут думать, stupido russo!

Да, агентские однозначно велики!

– Пауло, я больше не могу говорить, – прокричал в трубку Дима, даже не пытаясь прервать поток итальянский междометий. – Туннель! Я въезжаю в туннель.

Он повесил трубку. Покосился на водителя такси – они уже пять минут как доехали до места назначения. Тот пожал плечами.

– Время-то идёт…

– Вас понял, – Дмитрий вытащил пару сотенных, протянул таксисту. Распрощался, вышел из машины и направился к старой хрущевке.

Слишком много травм голов в моей жизни. Слишком много – Дима поднимался по замызганной лестнице пятиэтажки, повторяя эту мысль снова и снова.

Клавдия Павловна уже ждала его. Последние годы они общались исключительно по сети. Он отправлял деньги, она пыталась их вернуть. Виделись вживую они… да, получается лет восемь назад, никак не меньше.

Анина мама постарела и осунулась, выглядела опустошённой и потерянной. Такой же выглядела и квартира, где она жила – грязной, усталой, зияющей своей пустотой.

Обнялись, поздоровались. Дима снял дождевик, отдал Клавдии Павловне. Долго, чересчур долго мыл руки, водил пальцами по бруску, затем вымывал мыльные крошки из-под ногтей. Затем выдохнул и открыл дверь в маленькую комнату.

– Привет, – поздоровался он с лучшей подругой.

Та продолжила смотреть в стену. Ещё более худая, чем даже в детстве, она была похожа на птицу, с переломанными крыльями, умирающую от голода на пустом, холодном асфальте. По черепу с редкими волосами наискось проходил длинный страшный шрам.

– Как дела? – сказал он, вглядываясь в лишённые всякой мысли мутные серые глаза, и на этот раз получил ответ. Клавдия Павловна решила, что Дима обращается к ней.

– Спасибо, Димочка, твоей помощи, всё неплохо. Ведь столько процедур надо делать, и врачи, и медсестры, и массаж нужен, и упражнения надо за неё делать, руки, ноги сгибать…

Дима не слушал. Он смотрел на лучшую подругу. Смотрел, не узнавая. Он помнил нескладную девочку – верного товарища каждого бесконечного лета их детства. Он помнил её, с вечно разбитыми коленками, спутанными волосами, упрямым, весёлым взглядом.

Он не помнил Аню взрослую – хотя тогда они общались уж точно не меньше. Помнил только острый пряный запах её духов, к которым постоянно примешивался специфический аромат моторного масла. Помнил голос – низкий, с приятной, необычной хрипотцой. Помнил, как она тушила сигареты – всегда с третьей-четвертой попытки, истаптывая, изламывая окурок в пепельнице.

Но сейчас перед ним был третий человек. Больной, потерянный, сломленный. Будто совершенно чужой.

Уродливая поломанная незнакомка, умирающая – если процесс умирания можно растянуть на десять лет.

Сорвавшись со стула, он кинулся к девушке со шрамом, обнял её, прижал к себе. Она никак не отреагировала. Зато в воздухе появился неприятный запах.

– Ой, Димочка, прости нас, так неудобно. Сейчас мне переодеть её придётся, – сказала Клавдия Павловна. – Сможешь выйти на секунду? – и тут же затараторила дальше. – А может тебе уже и ехать пора, ты же не только к Анечке прилетел?

– Не только, – покачал головой Дима и спустя очень долгую паузу добавил: – Я помогу! Давайте, что делать?

Пока Клавдия Павловна меняла подгузник, Дима стоял, придерживая Аню. Её кожа была сухой и горячей. Глаза с совершенно пустым взглядом, видно, взбудораженные переменой положения, медленно обводили комнату кругами. Замерли на Диме, поехали дальше. В этот момент он прижал губы к её уху и прошептал:

– Если ты меня слышишь, и ты там же, найди его, прошу.

Они долго сидели на грязной, такой же опрокинутой и потерянной, как и вся квартира, кухне, пили чай. Точнее, пил Дима, занимая требующие рюмку и сигарету, руки, кружку за кружкой вливая в себя практически прозрачный и безвкусный напиток. Клавдия Павловна едва притронулась к своему чаю, лишь то и дело начинала размешивать отсутствующий в нём сахар.

Дзинь-дзинь ложечкой. Дзинь-дзинь.

Повспоминали былые годы, дачу в Пушном, речку. Обсудили новости, которые, похоже не интересовали не только Диму, но и Клавдию Павловну тоже. Помолчали. Снова вспомнили дачу, красную смородину, наглого рыжего кота – Аниного любимца. Замолчали.

– Димочка, скажи, пожалуйста, мне честно, – спросила она, когда тишина на кухне сгустилась до невозможности. – Ты… и Анечка, у вас ведь что-то было, да?

Димины руки вздрогнули. Он на мгновение задумался – что сказать, затем решил ответить правду:

– Ничего не было. Только дружба, – он слабо улыбнулся в подтверждение своих слов.

– Только дружба… – покачала головой Клавдия Павловна. – И в детстве тоже?

Дима вздохнул:

– Мы всегда только дружили…

– А вот Аня, – Клавдия Павловна вздохнула, промокнула глаза салфеткой.

– Не знаю, – смущённо пожал плечами Дима и как в спасательный круг, вцепился в кружку с чаем, – для меня она всегда была другом. Лучшим, – добавил он спустя паузу. – Самым близким.

В глазах Клавдии Павловны – практически таких же серых, но неуловимо чуть других, мелькнул незаданный вопрос.

Но если бы он прозвучал, Дима бы знал, что ответить.

Просто о близких надо заботиться, – сказал бы он. – Надо – и точка. Эта не та вещь, которая требует пояснения и объяснения. Не та вещь, которая требует оправданий и предлогов. Близких надо ценить, хранить и любить.

В прихожей он на мгновение замер. Над тусклым, пыльным зеркалом висели рядом фотография и рисунок.

Рисунок был Диме прекрасно знаком, равно как и его автор. Высокая нескладная девчонка бьёт по мячу. Тот летит в сторону самодельных ворот – два деревца да прибитая палка на высоте двух метров. В воротах – он, Дмитрий. Редкий