Чертобой. Свой среди чужих - Сергей Шкенев

— Идем?

Узкий и крутой трап к трюмным каютам, расположенным в носовой части, освещался тусклыми лампочками в пыльных плафонах — генератор выключать не стали, чтобы хоть тут вспомнить прелести цивилизации. Экономия экономией, но не с факелом же бродить? Ступеньки под сапогами отдавались металлическим гулом. По уму — так бросить бы сюда гранату, а потом уже лезть самому. Но лень. И жаба душит — свое, честно отнятое в честном бою.

Внизу тишина, только негромкий шум из машинного отделения сквозь переборку. Тяну на себя дверь первой каюты слева — там пусто. Две заправленные койки, столик между ними, как в купе, на нем незаконченная партия в шахматы. Андрей сгребает фигурки — все, наигрались.

— А ведь как у людей было, — замечает сын.

— И что? Не все звери — свиньи.

— Так, к слову пришлось.

Я же заглянул в привинченный к стене шкаф. Шикарно — на плечиках висит белый китель с золотыми нашивками, и на полке парадная фуражка, сделавшая бы честь любому африканскому генералу. А ведь пижоном был покойный капитан. Наш, насколько помню события тридцатилетней давности, ходил в промасленных джинсах и тельняшке, дополнив туалет сандалиями на босу ногу. Этот же наверняка из яхтсменов нового поколения.

— Охота копаться в чужом белье?

— Где ты видишь чужое? Все наше, народное. Народ — это мы.

— А толку-то? Все равно бросим потом.

А вот тут он не угадал! Я такое богатство добровольно ни за что не брошу. Тем более в машинном отделении видел замечательный токарный станочек, маленький, как раз, чтобы вдвоем дотащить на тележке до дома. Лучше, конечно, вместе со всем толкачом, потому что остальное тоже очень жалко, особенно дизель-генератор. А то дырчик в Дуброво заводится исключительно по великим праздникам и для зарядки аккумуляторов раций — бережем моторесурс и невеликие запасы бензина, с каждым днем становящегося все хуже и хуже. Этот же зверь сожрет все, включая слегка разбавленную самогоном олифу. Ну… не совсем так, но по неприхотливости можно сравнить с угольным утюгом — лишь бы горело.

Да много чего хорошего может здесь найти понимающий человек. К таким я себя относил без ложной скромности. Не универсал, конечно, но кое-что могу, руки не из жопы растут.

— Опа, а это чего? — Андрей вытащил из-под койки тяжелую картонную коробку и тут же сунул в нее нос. — Глянь, шпроты!

— Брось, гадость.

— Почему гадость?

— По определению! Лучше еду поищи.

Следующей добычей стал коньяк, бутылки которого, любовно переложенные поролоновыми обрезками, лежали в ящике под все той же кроватью. Кучеряво жили, однако. Но недолго. И мы барствовать не будем — сейчас пачка засохшего печенья гораздо важнее любых драгоценных напитков, тем более они никуда не убегут, подождут до завтра. Разве что… ну да, одну в карман. Пусть будет.

Во второй каюте, тоже оказавшейся капитанской (вот куркуль, а?), ждал сюрприз. Честный, потом и кровью заработанный сюрприз в виде старенького, но вполне работающего холодильника. Это удачно мы сюда заглянули!

— Андрюха, гуляем!

Ассортимент внутри не радовал разнообразием, но утешал добротностью и основательностью. Даже беглый взгляд на содержимое мог сказать об экономике Павлова не меньше, чем работа десятка шпионов, если бы они были. Хм, определенно после экспедиции нужно навестить эти места еще раз и поговорить с новым руководством. Надеюсь, это будут более адекватные люди и предпочтут торговать, а не воевать. Правда… правда, предложить им вряд ли чего сможем — здесь тот самый калашный ряд.

Вот сало на полочке, настоящее сало с тонкими прослойками мяса. И оно обозначает выжившее животноводство. Екарный бабай, неужели еще не все потеряно? Ниже — завернутый в целлофан бесформенный комок. Сливочное масло? Оно… И коровы есть? Точно, рядом в глубокой тарелке творог, уже перемешанный со сметаной и приготовленный к завтраку, с торчащей из него ложкой.

— Да тут… — Дверка резко захлопывается, едва не прищемив пальцы.

Оглядываюсь на Андрея — он стоит, прикусив губу, а по щекам из немигающих глаз бежит мокрая дорожка.

Черт побери, я ведь тоже не смогу проглотить и кусочка. Потому что помню, как смотрят на разрезаемый по праздникам хлеб мои дети. Не пряники или печенье, обычный хлеб из ржаной и пшеничной муки, смолотой на уцелевшей в Грудцино колхозной мельнице.

— Макароны сварим?

— Угу, — соглашается сын и отворачивается, стыдясь минутной слабости. — Пошли отсюда.

«Утро, хмурое утро, кто же тебя выдумал?» — так говаривал один мой хороший знакомый, разглядывая свое отражение в зеркале после возвращения домой с рыбалки или охоты. Да, действительно, какая же мерзость — проснуться и пытаться вспомнить все произнесенные вечером речи. Вчера они казались такими умными и многозначительными, а сегодня…

Похмелья не было. Не было и чувства потери памяти — хотя спали всего по половине ночи, проведя вторую ее половину в карауле. Но организм вполне справился с некоторыми… пусть будет, питейными излишествами. Но оставалось чувство вины за задержку в пути. Вины перед теми, кто любит, ждет и надеется. Кто наверняка тайком молится без слов у потемневшей от времени иконы. Перед всеми и перед самим собой.

Я проснулся от тихих шагов Андрея. Ему выпала «собачья вахта», и сейчас он по праву решил занять мое нагретое место в капитанской каюте и добрать пару часиков сна.

— Ну как?

— Да нормально, рассвело уже. Ты стуки на носу под палубой не слышал?

— Вроде нет, а что?

— Показалось, значит.

— Это не якорная цепь брякала?

— Так она вроде натянута.

— Ладно, время будет, посмотрю.

Потянулся сладко спросонья и тут же зашипел от боли в перебинтованном плече. Поворочал им, прислушиваясь к ощущениям. Ерунда, бывало и хуже. Оделся неторопливо и снял с крючка автомат.

— У тебя два часа. Будем подходить к Нижнему — разбужу.

— Угу, — ответил Андрей и ткнулся носом в подушку. Лентяй.

А на палубе хорошо. Ветерок с берега наносит горьковато-сладкий запах цветущего донника и сдувает надоедливых оводов со слепнями. В старые времена сейчас как раз пора второго сенокоса. Вот только где они, старые времена? Уже не пробежишься босиком по росе… Правда, и раньше-то никогда не бегал. Но такова традиция — ностальгировать по тому, чего никогда не делал. Так когда-то сбежавшие с тонущего корабля крысы, пардон, уехавшие из страны интеллигенты, с тоской в глазах вспоминали раздолье хлебных полей. Тех самых, на которых работали «быдло» и «совки».

Эх, закурить бы… Откинуться бы в кресле, подставив лицо утреннему солнышку, закрыть глаза и блаженствовать, небрежно стряхивая в хрустальную пепельницу столбики пепла с толстой сигары, найденной в капитанской каюте. И кофе, чашечку, а лучше кружку, крепчайшего черного кофе. Так можно просидеть весь день, слушая в мягкой полудреме, как набегающая волна настойчиво стучится в борт.

Кто, волна? Разве это она колотится с упорством пьяного мужика, которого не пускает домой жена после недельного загула? Тем более волны не знают азбуку Морзе. Три коротких, три длинных, три коротких — сигнал SOS. И доносится четко с носовой части толкача, прямо из «Казанки», вчера впопыхах брошенной прямо на палубу. Это что, мы еще кого-то с собой прихватили? Не может быть, обе лодки точно были пустые. Тогда что это?

Подхожу ближе, готовый поливать очередью от пуза:

— А ну вылезай!

В ответ молчание. Нет, не молчание, удары — три коротких, три длинных, три коротких. Уж не бросить ли туда гранату, как Василий Иваныч с Петькой в том анекдоте? Жалко… и гранату жалко, и добычу из оружейки дебаркадера — ее так и не разгрузили. Опять стучат.

— И какого хрена? — Резким рывком сдвигаю дюралевую лодку в сторону. — Ах, вот ты где!

Ну да, как же я раньше не вспомнил? Квадратный люк открывается прямо в носовую каюту, в которую мы вечером так и не заглянули. Хорошо еще, что снаружи заперт был, а то могли бы проснуться с головой в тумбочке. Хотя, помнится, на двери висел амбарный замок. Точно, потому и не стали открывать — лень было искать ключ. Что, заглянем?

— Кого ловим? — Андрей выскочил в одних трусах, но с автоматом в руке. — Это чего гремело?

— Вот, — вместо ответа я показал пальцем на люк, изнутри по которому снова стукнуло. Три коротких, три длинных, три коротких…

— Ух ты, — восхитился сын. — Челюскинцы тонут, помощи просят!

С этими словами он открутил задрайку и откинул крышку. Ба, знакомые все лица! Из открывшегося проема высунулась голова павловского «участкового» с заклеенным скотчем поверх бороды ртом. Глаза, и без того вытаращенные от натуги, вылезли еще больше — бедолага увидел нас. Интересно, а кого же еще ожидал встретить после вчерашней стрельбы? Омоновцев с дубинками или санитаров с букетом ромашек и смирительной рубашкой?