Сатирическая история от Рюрика до Революции - Борис Мирский

Почва, в которую эти господа бросают свой отравляющий посев, – довольно сложного состава. В числе элементов, объясняющих ее восприимчивость растить и множить кровавые плевелы фанатических буйств, не малую роль играют злобный перепуг и экономическая подозрительность мелкого собственника, промышленника и торговца, которых год революции крепко ударил по карману. Класс этот – маленькая черносотенная буржуазия, – всюду наиболее отсталая политически, косная и консервативная по существу. У нас же в России по искусственным условиям и дурным привычкам своего исторического развития, он особенно нуждается в покровительстве, грубой силы, в системе классового фаворитизма, откровенно согласной и приспособленной измерять жизнь не твердыми нормами непреложного закона, но покладливой зыбкостью произвола – бесконечно продажного по непрестанной государственной недостаче в деньгах и тупо жестокого, не рассуждая властного, по одичанию своему на вековой страже собственного самосохранения.

Этот элемент, выделяемый в черные сотни низшими слоями третьего сословия, которое на Руси и вообще то стоит не ахти как высоко, представляет собой волю невежественную, но сознательную и потому очень постоянную в своей отзывчивости на инициативы самодержавно-бюрократического террора. Собственно говоря, этот класс русского народа – единственный, которому самодержавное правительство имеет основание верить в преданности, обусловленной взаимными выгодами, и, действительно, верит крепко. Доказательство – пресловутая, уже в вечность отошедшая Государственная Дума булыгинского проекта, с дверями, почти запертыми для мыслящих кругов общества, но раскрытыми настежь для Разуваевых, Колупаевых, Финагеичей и Деруновых.

Неистовства черных сотен третьего сословия против освободительных порывов русского общества имеют почти пятидесятилетнюю историю, начиная с петербургских и московских избиений студенчества в 1862 году. В настоящее время эти неистовства дошли до апогея и ужаснули собой весь свет. Я твердо уверен, что русское общество победоносно и даже без особенно напряженного труда сломит внезапную и вероломную атаку дикарей отечественной полуцивилизации. Ведь весь короткий успех их, даже при благосклонном бездействии, а то и при покровительстве и соучастии полиции и войск, объясняется только тем идеализмом, с которым русская революция, веруя в лучшие свойства природы человеческой, пользовалась до сих пор почти исключительно моральными средствами борьбы, поднимая оружие лишь для единичной самозащиты или для единичных же казней того или другого злодея, слишком безжалостно усердствующего па службе кровавой автократии. Опыты и организации массовой самозащиты – совсем молодое, едва лепечущее дело в процессе русской свободы, но пред ними – огромное поле действия, они уже растут и должны расти с каждым днем и часом, потому что они насущно необходимы. Гражданская свобода слагается из реальной совокупности прав, но право не есть реальное право, если оно не располагает силой осуществлять свою идею и парализовать злую деятельность, устремленную против нее.

Второй элемент черных сотен – еще более опасный в острых взрывах буйства, но, к счастью, совершенно лишенный способностей к хронической устойчивости. – выделяют те, вне трудовых условий живущие, подонки городского пролетариата, которых враждебнее всего чуждается именно рабочий пролетариат: хулиганство и босячество, показавшее себя в Одессе, Киеве, Кишиневе, Екатеринославе, Ростове-на-Дону, ничуть не похожим на романтических «бывших людей», которыми так недавно увлекал нас вдохновенный Максим Горький, да, будем надеяться, – и еще не раз увлечет. Очевидно, есть босяк и босяк. И, разумеется, здесь не может быть и речи о сознательном политическом мировозрении: под знамена самодержавия эту праздную голытьбу, или, выражаясь юридическим языком XVII века, «шлющейся народ и прочие сволочные люди», приводят патриотические полтинники, щедро рассыпаемые по притонам портов, толкучек, Хитровых рынков и Сенных площадей. Полтинники, выпивка, погромные и грабежные перспективы, одичалая бесшабашность и глубокое нравственное безразличие, с кем жить и кого бить. Это – кровавая поденщина, своего рода Валленштейнов лагерь, или Тушинский стан. До тех пор, покуда он таков, как застал его наш век, в рубище, опорках, без крова, без семьи, без выхода в будущее, на дне ночлежки, с полубутылкой казенной водки вместо обеда и жаждой опохмелиться вместо совести, – до тех пор мы не можем, да и не имеем права ожидать от него ничего доброго.

Нельзя жать там, где не сеяно. «Велика сила – шлющийся народ!» – говорил ловкий демагог Смутного времени, выборный царь Василий Иванович Шуйский. Но русское общество слишком поздно открыло на дне своем эту «великую силу» и не успело переместить ее на устои своей освободительной работы. Революция застала «шлющийся народ» в тревожном и бродящем состоянии той стихийной, туманной, бессмысленной силы, которую вызывал Сатана в «Дон Жуане» Толстого.

Смотрите: ревности полна,Уже дрожит и зыблется она,Все виды принимать и образы готова.Терпенье, бабушка!Жди знака или слова,Потом уже не знай ни страха, ни любви.Свершай, что велено, без мысли, без пощады,И, воплотившись раз, топчи, круши преграды —И самое себя в усердье раздави!

Год тому назад, в этот самый месяц, я изучал в Сицилии тамошнюю мафию и рикотту: битовые группы, аналогичные хулиганским слоям русских черных сотен. В эпоху освободительной войны они три раза переходили от Гарибальди к Бурбонам и обратно и, на какой бы стороне ни дрались, одинаково изумляли своей беспредметной яростью. Вероятно, ряд подобных же волшебных изменений милого лица явит масса «шлющегося народа» и в предстоящих грозных событиях, которые астрологи русской свободы довольно единодушно предсказывают на январь, а, впрочем, чтобы пророчествовать о них, не надо быть и астрологом. Пора, господа, перестать обманывать себя идеологическими надеждами, революцией по разуму, пассивно протестующая наглядность которой подарит, мол, русской свободе победы без насилия, добытые построением логических общественных силлогизмов, хотя бы даже и таких массовых и выразительных, как недавняя самоотверженная забастовка, грандиозным единством своим изумившая весь мир.

И, все-таки, как ни ясно звучал этот повелительный силлогизм, среди людей, которым он угрожал, он был либо вовсе не понят, либо понят лишь наполовину. Витте, как человек практической сметки, понял наполовину, но, как узкий бюрократ и политик без совести, вывел лишь то заключение, что революции надо как-нибудь надуть, – и надул бы, да сорвалось; Треповы, Нейгардты, Слепцовы ничего не поняли и вывели заключение, что надо резать, – и резали. Нельзя скрывать от себя, что революция входит в тот фазис, которого она всегда старалась и уповала избежать, но не удалось, – в фазис гражданской войны. Пора назвать настоящим именем все эти погромы, беспорядки, избиения, драки и походы черных сотен, Варфоломеевские дни и ночи, с систематическими бойнями еврейства и образованных классов общества. Мы вступили в стихийный период гражданских войн, которых будет не одна, и потянутся они долго. Это хорошо сознает, хотя не называет дело по имени, и та самоотверженная молодежь, которая теперь волною устремляется из заграницы назад в Россию, с совершенно определенной целью – защищать дело свободы от насилия черных сотен вооруженной рукою, и как жертвователи, которые покрывают своими именами подписные листы.

В России кипит гражданская война. Революции не придется взять эту вину в свою совесть. Она истратила все убеждения, слова и факты, чтобы добиться от старого режима перестройки обветшалого государства путем мирным. Тысячи людей пожертвовали своею кровью, надеясь ей выкупить свободу без кровопускания из масс. Не революция начала гражданскую войну: ее начало самодержавие, ее открыли Треповы, Лейгардты; Владимиры, Никоны, Шмаковы. Крушеваны, Шараповы, Берги открыли изменой, предательством, резней безоружных, кровавыми банями и Варфоломеевскими ночами.

События последних русских недель ужасны, но унывать пред ними не следует. Наряду с ужасами внешней жестокости, все эти звери повсеместно обнаружили поразительную и глубоко знаменательную внутреннюю слабость. Самая крайность их безобразий показывает, что они напряглись из последних средств. У них нет армии, и они должны были схватиться за орду, пролетевшую по России смерчами и ураганом. Но пролетевшие смерчи и ураганы сломали, исковеркали, испортили много, а что же они переменили? Кого они победили? Отняла ли эта проклятая буря у русской революции хоть вершок ее общей победы? Привела ли она хоть кого-нибудь к примирение с старым режимом? Заставила ли она хоть одну общественную группу отказаться от идеалов свободы? Россия завалена трупами, воющими об отмщении, но над трупами твердо встают новые живые бойцы – и число их все больше, и знамена их ярче, и голоса все грознее, и руки их ищут оружия. Никто не испуган, и все озлоблены. Никто не ждет милостей, все хотят права, все ненавидят, все жаждут борьбы, все живут страстной надеждой, что