Подземный гром - Джек Линдсей

Мне внезапно открылся смысл слов Сильвана. Хотя бы частично. При нынешнем положении вещей никто не может чувствовать себя настоящим римлянином. И все же в окружающей нас действительности глубоко таились силы, заставлявшие его искать римскую правду, которой бы он мог себя посвятить. Подхваченный мрачной силой стихов, я чувствовал, что для меня наступил роковой момент выбора. Я должен вмешаться, хотя и бессилен повлиять на события. Мне представилось государство римского народа, раздираемое анархией и деспотизмом. Я увидел, как подкапываются под фундамент, на котором была основана власть закона. Я понимал, что между взглядами Сильвана и Лукана глубокая и значительная разница. Но в одной точке они сходились. В моей душе продолжалась борьба.

И вместе с тем, хотя я я не усматривал слабых мест в его объяснениях, я не представлял себе, что картина исторических событий могла бы сложиться по-другому. Разве можно было иным путем водворить мир и порядок, иными средствами положить конец столкновениям крупных землевладельцев, средних коммерсантов, владельцев крупного капитала и безземельных поселян? Сердце мое соглашалось с картиной, нарисованной в поэме, но мой разум ее отвергал. И это было мучительно.

«Други походов моих, что избрали одно лишь спасенье —С непокоренной душой умереть! Собирайте все силы —Подвиг великий свершить и вынести тяжкие муки.Ныне в пески мы идем, в сожженные области мира,Где пламенеет Титан, где редки источников струи,Где в иссушенных полях кишат смертоносные гады:Труден наш путь любви к закону и родине павшей!Пусть в бездорожье пойдет, пусть в ливийские двинется дебриТот, кто в горячих мольбах не мечтает куда-нибудь выйти,Тот, кто готов лишь идти; никого не хочу обмануть яИ увлекать за собою войска, свой страх прикрывая:Будь же мне спутником тот, кого возбуждает опасность,Тот, кто считает со мной, что для римлян лучшее дело —Злейшие беды сносить; если ж воин поруки в спасеньиХочет и тянется он душою к радостям жизни, —Пусть себе ищет вождя для лучшей дороги! Я первыйВ эти пески углублюсь, я первый поставлю в них ногу:Пусть небеса меня зноем палят, пусть полная ядомЖалит змея; на судьбине моей испытайте опасность,Что угрожает и вам»[16].

Мог ли я оставаться глухим к этому боевому кличу, призыву, требовавшему от меня верности? И мог ли я не ответить на них чистосердечным согласием? Я готов был поцеловать край одежды поэта, когда он прочей обращение героя к Оракулу:

Что мне спросить, Лабеон? Предпочту ли свободный с оружиемЛучше уж я умереть, чем видеть господство тирана?Есть ли различье для нас меж краткою жизнью и долгой?Или — вредит ли насилье добру? Побеждает ли доблестьВсякие козни судьбы? Желать ли нам славы и честиИ не считать, что они от успеха становятся больше?Знаем мы это давно, и Аммон не уверит нас глубже!Преданы все мы богам, и пусть безмолвствуют храмы, —Мы не творим ничего без воли всевышних; не словомНас принуждают они: говорит нам творец при рожденьеВсе, что дозволено знать. Неужели пустыню избрал он,Чтобы немногим вещать, в песках эту истину спрятал?Разве не бога приют — земля, и море, и воздух,Небо и доблесть? Зачем всевышних сверх этого ищем?То, что ты видишь вокруг, в чем движешься, — это Юпитер!Нет, прорицанья оставь нерешительным, вечно трусливымПеред грядущей судьбой: меня не оракул уверит,Но убедит меня смерть: «Погибнет и робкий и смелый!»[17]

Наконец он умолк. Его одушевление сразу погасло.

— Это все, что я написал, — сказал он слабым голосом, глядя на меня с таким выражением, словно судьба его поэмы зависела от моего ответа.

Мое волнение улеглось, овладевшие мною смятение и возбуждение затихли, как отдаленные раскаты пронесшейся грозы. Однако у меня было что сказать. Я ухватился за метафору, которая пришла мне в голову:

— Великое произведение. Словно молния ударила рядом со мной, но я чудом уцелел. Я встревожен, измучен, но счастлив.

С минуту он молчал, стал спокойнее, на лбу у него выступил пот.

— Я тоже встревожен. Измучен. Вряд ли счастлив. Но не могу заставить себя молчать.

Я отважился выговорить то, что больше всего боялся сказать:

— Что мы должны делать? Можем ли мы обратиться к прошлому?

— Нет, но мы можем повлиять на ход событий. Республика утеряна, это не значит, что мы должны потерять и свое человеческое достоинство. В этом завет Катона. Он боролся с неизбежным. Пусть он умер. Он боролся, как мужчина. Его мужество должно нас вдохновить.

Мне показалось неуместным сообщать, что я не поклонник Катона. Я решил спросить о Другом. Почему Лукан и некоторые люди ненавидят Нерона? Теперь было очевидно, что он им ненавистен.

Я слышал о разных преступлениях, приписываемых императору. Но дело почти всякий раз шло о тайных интригах и соперничестве в стенах Божественного Дома. Даже если худшее, что о нем говорили, было правдой, разве это подрывало самый строй империи? В Кордубе мы полагали, что налоги и рыночные цены имеют больше значения, чем слухи о кровосмешении или матереубийстве. Слухи передавались на ухо в надежном месте. Все это касалось лично нас не более, чем темные загадки и все ужасы и страдания, какие встречаются в древних афинских трагедиях. Было нечто, роднившее образы императоров с богами и героями прошлого, нечто непостижимо прекрасное и ужасное, но, уподобляясь актерам, они, как это ни странно, приобретали человеческие черты. Оказавшись в сплетении трагических обстоятельств, в которых погибли бы простые смертные, они оставались целы. Это даже успокаивало нашу совесть, ибо мы видели у них наши пороки, возведенные в превосходную степень.

— Я это понимаю, — сказал я, запинаясь, охваченный необычным страхом. Я чувствовал, что мой ответ Лукану будет иметь роковые последствия. — Клятва, которая заставит человека пожертвовать жизнью, невзирая на его личные требования. Требования, не допускающие компромисса. Все это я понимаю, но…

— Но что? — спросил Лукан.

Я промолчал. Я чувствовал, что он изучает мое лицо, во взоре его отражались своенравие, упрямство и горячая мольба. Я уже наблюдал у него подобное выражение, но раньше оно не так бросалось в глаза.

— Я понимаю, — повторил я, отказываясь от своей оговорки.