Против неба на земле - Феликс Кандель

11

Где-то там, в хранилище ветров, в подлунных морских отдалениях, где никто никому ничем не обязан, зарождается некое дуновение, вялое поначалу, изменчивое, без особых желаний-устремлений. Свежеет. Крепчает. Зыбит морщинами воды. Наполняется решимостью расколыхать бездны, подстегнуть медлительные волны, погнать валы к берегу, – ветер беспощаден, зол, неистов: кому попутный, а кому лобовой. Вот он уже на подходе, дикий, разбойный, лишенный сострадания – предвестником продувных перемен, и флюгеры на крышах загодя указывают его путь. Завершив перелет над волнами, ветер полуночником вторгается на сушу, тученосный, высвистывающий в два пальца. Грузно провисшие облака – комолые коровы, подстегнутые шквалистым кнутом, – неуклюже волокут вымя над крышами домов, белобрюхие, подсвеченные уличными фонарями. Им бы медлительно подплыть к городу, излиться бурно, обильно, со стоном облегчения, опроставшись, налегке унестись прочь, суматошно теснясь боками, стягиваясь в отдалении в единый загон, но напрасно земля раскрывает навстречу иссохшие поры – они бесплодны, те облака, бестолковы и бесполезны.

Ветер гнет кедры. Заламывает кипарисы. Набрасывается на пинии, испытывая их крепость, но пинии стоят намертво на скалах – стражей в ночи, переплетясь корнями друг с другом, высеивая маслянистые семена-пиниолы, в которых запрятано обновление с упорством. Ветер взвывает от обиды, и травы пригибаются покорно, согласные на всё, скрежещут многопалые ветви у пальм, лепестки оголенных соцветий вспархивают к небесам крылышками загубленных стрекоз.

Ветер врывается в город, который устал от смертей. Обитатели которого притомились от хождения по кладбищам. Слезные железы иссохли. Тяжкая рука улеглась на сердце. Мрак. Темные одежды. Долгие сидения на полу. Чтение псалмов, чтобы отвести беду. Неслышные причитания: «Оборвали цветок наш…» Влажный и полновесный, напитанный ароматами смолистых лесов, ветер ворошит белье на балконах, просыхающее на веревках белье, которое вберет его свежесть и донесет до своих хозяев. Ветер шевелит одежды, увлажняет глаза – не сдержать рыданий, и кажется, будто небо льет слезы не по сезону.

Обессиленный, пристыженный, растерявший былую мощь с наглостью, ветер с трудом переваливает через скалистые возвышения, рушится по склонам вниз, растрепывая себя по выступам-ущельям, немощными языками смиренно наползает на берег и умирает на гальке, притронувшись напоследок, лизнув, испробовав на вкус горькие воды мертвого Соленого моря.

Но город уже продут, и головы проветрены от застоявшихся сомнений, опасений, хаоса чуждых наслоений. Мысль добавляется к мысли, осмысление к осмыслению, желание обращается в намерение в минуту озарений: «Доколе будешь ты сидеть и плакать?..»

– Я придумал, – говорит Шпильман, пробуждаясь от суетливого сна. – Нечто, невозможное к исполнению. Но я постараюсь.

– Расскажи, – просят настырные. – Поделись, – умоляют занудливые.

– Нет-нет! Слова огрубят и погубят. И так сказано больше, чем нужно.

Звенит неурочно будильник – приглашением в дорогу. Вышли все сроки. Поторопись, Шпильман, не упусти случай, ибо надвигается песчаная буря из Аравии, что прольется пылевым дождем, загрязнит влажные одежды после стирки, углубит сомнения, высушит слезы и намерения. Шпильман собирает вещи, садится в машину, выруливает на трассу; в голове у него свой кнесет, который решает большинством голосов:

– Как лучше? Семь раз по десять лет или десять раз по семь? Последнее предпочтительнее.

Сказал – и понравилось.

– От природы не убежишь, Шпильман! – цепляют напоследок обделенные, которым не терпится его состарить.

– Убежишь, убежишь. Если найдешь куда.

Неисчислимость – его утеха. Обладание бесконечным.

На исходе исчислимого подстерегает скука…

12

Купил баран аэроплан…

…и говорит девочке Шани:

– Садись. Покатаемся.

– Нет, – отвечает Шани.

Нет – не надо.

Купил баран аэроплан, сел и полетел… А Шани глядит на него снизу вверх, Шани тоже хочется в полет. Так хочется, что ноги тянутся на носочках и чуточку подпрыгивают, руки подлетают кверху, хвостиком подскакивает косичка, но она уже сказала: «Нет».

А баран взлетел повыше, разогнался подальше, сделал мертвую петлю, покачал крыльями – дразнится-завлекает. И пропеллер взбивает облака, как мама взбивает яичные белки для пирога с яблоками.

– Нет, – снова говорит Шани, а хочется сказать: «Может быть».

Нет – не надо.

Купил баран аэроплан, сел и полетел. А овечки на крылечке… А Шани на лавочке… А Шпильман в окошке… «Пропеллер, громче песню пой…» – все завидуют.

Взлетел баран высоко-высоко, проткнул кучевые облака, проткнул перистые, обогнул солнце и пропал. «Прощай, подруга дорогая, я не забуду твои ласки…» Час ждут, другой – не сгорел ли безрассудный баран на жарком припеке? А овечки на крылечке: «Бе-еее…» А Шани на лавочке: «Ой-ой-ой!..» А Шпильман из окошка: «Ох-ах!..» Вернулся наконец баран, присоседился – с подпаленной шерстью, облупившимся носом, весь из себя счастливый.

– Садись. Покатаемся.

– Не больно и хотелось, – говорит Шани, а намеревалась сказать: «Да».

Желания не отбрасывают тени.

Упал баран. Разбился аэроплан. Плачут овечки на крылечке. Плачет Шани на лавочке. Грустит Шпильман в окошке, сглатывая слезу. «И может быть, в последний раз гляжу я в голубые глазки…» Но папа девочки Шани – лев рыкающий, мастер на все руки-ноги – оглядел-осмотрел, подкрутил-подвинтил, просверлил-заклепал барана, и стал тот как новенький.

Купил баран другой аэроплан, сел и полетел. А овечки на крылечке – шерстка завитая, глазки лаковые, носик пуговкой, а овечки на крылечке: «Бе-еее…» и больше ничего. Чего еще? Им и того достаточно. А Шпильман сидит в кабине рядом с пилотом, зубы стынут от восторга. А Шани сидит рядом со Шпильманом и попискивает от удовольствия. А по траве бежит девочка Михаль, перепрыгивая через цикламены с маками, бегут наперегонки Сарра с Томером, Ами и Даниэла в погоне за ускользающей тенью, с распахнутыми руками-крыльями, и жилкой дрожит в каждом – полететь, полететь!..

Спросят любопытствующие у светофора:

– Куда собрался еврей?

– В Африку. Напротив Мадагаскара.

Ладонью огладить руль, на скорости вписаться в поворот – путь не в тягость, отдаться на волю затертого асфальта, который заворожит и утянет в кружения, прокладывая дорогу в пустыне воображений, – где ж ты вынырнешь, Шпильман, в каких далях, отрешившись от щедрого восторга прошлого и горьких сожалений настоящего?

– Прощайте – вы остаетесь!..

Часть третья. Эхо скрытых глубин

1

Город, который Он выбрал для Своего присутствия, – как Он выбирал?..

Чтобы населен был и покоен посреди ясного дня, не омрачался невзгодами, не оскудевал дождями, тенью, обильной росой. Чтобы не иссыхали фонтаны в излиянии оливковых масел. Не пустели кувшины у разносчиков воды. Не опадали стены, обтроганные руками. Чтобы не переводились в городе умелые каменотесы, ткачи с горшечниками, составители благовонных мазей и говорливые старцы на площадях, предваряющие поучения непременным присловием: «Слышал я от учителя моего…» И чтобы сходились мудрецы в виноградниках, отличные походкой, речью, одеянием, множили число учеников, побуждаемых к пониманию, наговаривали в закрома памяти: «И случилось в дни прежние, в городе на камнях и из камней, который притягивает и не отпускает…»

Город говорит вослед:

– Не люблю, когда меня покидают. Мне это не по душе.

– Что я тебе? И почему я?

– Улицы пустеют. Жители сиротеют. Скорбят знающие тебя.

Начиная всякий путь, а то и знакомство, Шпильман угадывает заранее, чего не сможет, куда не пробьется, до кого не достучится, и это его печалит.

– Хочешь, чтобы я остался?..

Но город уже огородился холмами, как запахнулся в былое. Это на его памяти опадал огонь в неугасимом светильнике, врата Святая Святых открывались сами собой, будто приглашали завоевателя, праведники затворялись в домах из-за обилия нечестивцев на улицах, но мера грехов еще не наполнилась, не наступил час гибели. Тлел уголь в ладони архангела, огневидного и пламеносного. Земля покоилась в довольстве. Арфы звучали в городе, лютни с тимпанами, ели, пили, хмелели в праздности до скончания, казалось, поколений: дожди вовремя, хлеба досыта, вина допьяна, сочной травы для скота, – пресыщение убивало праведность. Жили они беспечно, осквернялись раздором в позоре-бесславии, сходили неприметно с путей согласия: каждый делал, что вздумается, во зло другим, а выходило во зло себе. Намеком намекали – не слушали. Явления являли – не внимали. Подступил месяц дурной планеты, не дождался архангел, бросил уголь, сгорел Храм. Вошли ненавистники через проломы в стене, помрачнел мглистый день в сумерках изгнания.

Одних угоняли силой. Другие уходили сами на недолгие, казалось, сроки, а выходило – навсегда. Оставшиеся пытались выжить – в доме своем и стенах своих. Это по их улицам водили пленников с венками пиявок на голове, привязывали за волосы к конским хвостам, волочили по камням до Лода. Это на их глазах злодей Апостомос сжег свиток Торы и установил идола в Храме, а злодей Турний Руф вспахал место, где прежде стояло Святилище. Это они испытали мор, безводье и голод, палящий ветер и саранчу, затемняющую солнце, червя гложущего, язву гноящуюся, проказу белее снега.