Торт немецкий- баумкухен, или В тени Леонардо - Татьяна Юрьевна Сергеева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я полюбился или мои крендельки?
— Не придирайся к словам, мой друг! Ты знаешь, что всегда располагаешь к себе моих друзей. Так поедешь или нет?
— Я бы с радостью… Но мне надобно кормить слуг.
— Успеешь. Посмотришь портрет, повидаешься с Левицким, и вернёшься к обеду. Если и припоздаешь несколько — не велика беда, подождут слуги.
Я кивнул, хотя в моей педантичной немецкой душе и мысли такой не могло родиться, чтобы я опоздал с обедом даже для немногочисленной, оставшейся в доме дворни. Таким уж я родился.
Когда мы уже сидели в экипаже Левицкого, Николай, смеясь, сообщил мне ещё одну деталь.
— Знаешь ли, Карлуша, про Дидерота немало смешных историй рассказывают, у него слабости, как и у всех великих людей. Но есть одна особенная. Дидерот обожает позировать художникам. Дмитрий смеялся, рассказывая, что тот был страшно польщен, когда братья Нарышкины их познакомили — ведь Левицкий, как-никак — академик живописи.
Нам в тот день повезло: осенняя погода решила нас порадовать. Светило неяркое солнце, и ветра особенного не было.
Тяжёлую дверь богатого дома Нарышкиных нам отворил важный швейцар в ливрее. Он принял из наших рук верхнюю одежду, и молодой учтивый лакей провёл нас в большую светлую залу, очевидно танцевальную, предоставленную в полное распоряжение Левицкому, в которой он работал над портретом философа. Увидев нас, художник отошёл от мольберта и приветливо улыбнулся.
— Я рад видеть вас обоих. Сейчас помою руки и покажу вам свою работу.
Он снял передник, перепачканный краской, отодвинул подальше от мольберта палитру. Николай с готовностью полил ему на руки из кувшина, стоящего в широком тазу у стены.
— Спасибо, мой друг.
Тщательно вытерев мокрые руки, Дмитрий Григорьевич, улыбаясь, повернулся к нам.
— Дело в том, что завтра в полдень ко мне в мастерскую пожалует никто иной, как Иван Иваныч Бецкой для оценки моей работы — портрета своей любимой воспитанницы Глафиры Алымовой. От обеда он заранее отказался, но я знаю, что к кофею сей великий муж не равнодушен, и, думаю, от него не откажется. И с уверенностью могу Вам сообщить, что к немецкой кухне и, особенно к немецкой выпечке, он большую слабость имеет. Вы меня осчастливили бы, Карл Францевич, если бы согласились своими кондитерскими изысками украсить мой чайный стол…
— Он согласится, согласится — со смехом вмешался Николай. — Подумай только, Карлуша, ты ведь самого канцлера Бецкого своим баумкухеном будешь потчевать!
Я, конечно, страшно смутился, но сразу согласился. Мы договорились, что я нынче к вечеру приду к Левицкому домой, и мы договоримся о деталях.
— Ну, и слава Богу! — Обрадовался художник. — А теперь, друзья мои, подойдите сюда. Ну, не так близко… Встаньте справа. Тогда свет из окон будет падать в нужном направлении. Вы — первые зрители моего творчества. Мне очень интересно, что вы скажете.
Мы с Николаем подошли и встали там, где было предложено художником. Конечно, его реплика по поводу нашего мнения о портрете относилась к Николаю, уж вовсе не ко мне — повару и кондитеру. Но меня тронуло столь тактичное отношение известного мастера ко мне.
Я не представлял себе внешность французского философа и предполагал, что на портрете увижу некую важную официальную личность в парике и парадной одежде. Но мудрый пожилой человек, с лёгкой грустью смотревший на меня, поражал своей простотой и обыденностью. Он выглядел бесконечно усталым, задумчивым и доброжелательным. Казалось, что он только что снял пудреный парик и надел домашний халат. Николай был поражён увиденным не менее, чем я. Они с Левицким тут же начали бурно обсуждать тонкости портретной живописи, а я просто стоял и смотрел. И не мог наглядеться. И вдруг позади себя мы услышали хрипловатый голос, говоривший по-французски, который заставил меня даже вздрогнуть от неожиданности.
— В течение дня я имею сто самых разных физиономий, в зависимости от предмета, который меня занимает. Я бываю грустным, ясным, задумчивым, нежным, резким… Моё лицо обманывает художников, я не бываю одинаковым в разные минуты.
Левицкий оборвал свой разговор с Николаем и рассмеялся.
— Это вы, господин Дидерот! О, и мсьё Фальконет с вами! Я рад представить вам своих молодых друзей — это Николай Львов и Карл Кальб. Они здесь по моему приглашению. Надеюсь, вы ничего не имеете против?
Я оглянулся. На этот раз я увидел Дидерота в парике, который сидел на его круглом черепе как-то неловко. Рядом с ним стоял Фальконет, столь же хмурый и усталый, как и в первую нашу встречу на демонстрации Большой модели его монумента.
— Отчего же! — Живо откликнулся Дидерот. — Мне очень любопытна молодёжь государства Российского. Мы много спорим о её судьбе с императрицей. Ну, и как вы, молодые люди, находите мой портрет? Могу признаться, я не люблю своих портретов…
— Ну, ну… — Язвительно произнёс Фальконет. — Вашими портретами весь Париж увешан. И, кажется, вы нисколько тому не противитесь. А какие живописцы вас пишут! Назвать фамилии?
Дидерот с улыбкой отмахнулся.
— Давайте лучше сядем и поговорим о судьбах русского изобразительного искусства…
И, стянув неуклюжий парик, первым присел на канапе в глубине зала.
— Садитесь, Этьен. Вы увидите, вернее услышите, что мысли русской молодёжи по этой теме весьма интересны. Садитесь и вы, молодые люди… У меня до встречи с императрицей есть ещё пара часов, мне очень хочется услышать перед тем ваши рассуждения. Это будет весьма интересная тема для сегодняшнего разговора с государыней.
Воспользовавшись паузой, связанной с рассаживанием, я по-французски извинился, сослался на неотложные дела, раскланялся и покинул это весьма заинтриговавшее меня общество.
Уже в дверях я расслышал лестную для себя фразу Дидерота.
— Вот видите, Этьен, русская молодёжь весьма образована. Этот молодой человек свободно разговаривал с нами по-французски и, могу поспорить, что он знает ещё пару иностранных языков. А вы всё ворчите, что здешняя молодёжь ничему не хочет учиться…
На следующее утро, когда я стоял у плиты в доме Левицкого, на улице ещё была непроницаемая мгла. По приказу хозяина все кухонные работники помогали мне с усердием, иногда даже излишним. Ровно в полдень, когда серое туманное утро осветило фасады соседних
