Кукла из вечной тьмы - Артур Гедеон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Иди переоденься, – со всей мужской ответственностью посоветовал он. – Простудишься.
Она вернулась в коротком махровом халате, подаренном ей матерью. Савва усадил ее на кухне, взялся отпаивать чаем.
– В буфете вино есть – налей мне.
– Может, не надо?
– Надо, – твердо сказала она. – Хочешь, чтобы я заболела?
– Не хочу.
– Ну вот и делай, Доктор Айболит. Думаешь, я раньше не пила?
– Не знаю.
– А ты покумекай. Все равно же выпью.
Он достал бутылку, налил ей полбокала. Лилит выпила залпом и попросила еще. Савва плеснул еще полбокала, она и это выпила махом, только сильно морщась, и разом повеселела. Еще лихорадочнее заблестели глаза, лицо вспыхнуло ярким румянцем.
– Ты мой умничка, – сказала она, протянув к нему руку через стол, сжала пальцы. – Что бы я без тебя делала, Саввушка?
– Не знаю, – пожал он плечами.
– Я знаю: горевала бы… А скажи мне, я тут услышала недавно: это правда, что твой отец… – Она медлила.
– Что мой отец?
– Из семьи колдунов. Правда?
– Кто тебе сказал? – нахмурился юноша.
– Услышала краем уха.
– От кого?
– Да какая разница, от кого. Услышала, и все. Так правда или нет?
Савва опустил глаза.
– Вроде как да.
– Ну расскажи – интересно ведь. Твой отец тоже колдун?
– Нет, – замотав головой, грустно рассмеялся Савва. – Он поэтому больше с родней и не общается, что они такие.
– Какие – такие? Ты расскажи.
– А вот такие – странные. По-своему они живут…
– Я сейчас возьму ложку и ударю тебя по лбу, – очень серьезно пригрозила Лилит. – По-своему, как это? Вилкой суп ели и шилом сахар в чашку накладывали?
– Сейчас, погоди меня бить ложкой…
Савва стал мучительно вспоминать. Его возили в тот дом, пока отец не разругался со своей родней. И он, Савва, был тому свидетелем. Ему тогда исполнилось семь лет. Он хорошо помнил отца, тот был с бородой, как-никак художник, он, Савва, крепко держал его за руку. Вернее, это отец крепко сжимал его ручонку, словно боялся отпустить. Савва пока мало что понимал, но видел, как люто ссорились взрослые: отец и дед. Все происходило перед крыльцом, на фоне дома, чей фасад сплошь покрывала хитрая таинственная резьба. Отец уже готов был увести его отсюда, но не все слова с обеих сторон были сказаны.
«В этом доме, говнюк, твои предки поколениями жили, так уважай эти стены! – страшный лицом, с длинной седой бородой, рычал дед Берендей в гневе его отцу. – Благоговей перед ним! И не балаболь лишнего!»
«Уважать эти стены? – возмущался отец. – Благоговеть?! Да вас все село боится! Как и сто лет назад боялось! Только и слышал в спину: «Колдуны! Колдуны!» С самого детства слышал! Стыдно было! И гнусно».
«Так правду они говорили! – с усмешкой и превосходством отвечал дед Берендей. – Какие есть – такие есть. И живем тем, и гордимся тем! – Он кивнул в сторону улицы. – А эти пусть боятся! Страшно им – и правильно! На ладонь положим, прихлопнем и разотрем. А что стыдился, так дурак! – Дед Берендей мрачнел на глазах, враждебно качал головой: – Чужой ты нам, Андрошка! Чужак! Проваливай отсель!» – прорычал напоследок он.
Отца, в обычной жизни человека негромкого, прорвало:
«Да я сам не хочу с вами ничего общего иметь! Говорю же: стыдно мне за такую родню! И за то, что вы творите! На одних чуму нашлете, другим такого скажете, что у людей потом вся жизнь боком идет. И стыдно, и больно! И перед людьми, и перед Богом стыдно!»
«А ты разве не читал партийные книжки, а? – усмехнулся дед Берендей. – Бога-то нет! Не знал?»
«Для вас точно Бога нет, – согласился отец. – Угораздило же меня уродиться в таком аду…»
«В аду, значит?»
«Именно, где вам самое место».
«Ну так вот что я тебе скажу: проклинаю тебя, не сын ты мне более, – огненно выдохнул дед Берендей. Кивнул на Савву. – И высерка своего забирай от этой потаскухи актриски! Пошли вон – оба».
«Пошли, Савва», – сказал отец и потащил сына за собой по тропинке через сад к воротам.
Только один раз он, Савва, обернулся на деда, которого по-своему любил и к которому привык. Глаза того горели неумолимой ненавистью и гневом. И готовы были, казалось, испепелить и сына, и внука заодно с ним. Но причины ссоры, смысла конфликта он тогда уразуметь никак не мог в силу малолетства, это потом по крупицам стала копиться в его голове информация о семье отца, и картина, надо сказать, вырисовывалась жутковатая.
Спустя несколько лет, когда дед Берендей умер, он снова попал в дом своих предков. Бабка Чернуха позвала сына и внука – она-то скучала по ним. И вновь он, Савва, уже двенадцатилетним отроком стоял перед домом и смотрел на фасад. К нему подошел Медведь, дядя, старший брат отца.
«Гляди-гляди, – беря племянника за плечо, кивнул на резной фасад Медведь. – Для кого каракули, а для нас – святыня. Этим языком наши боги с нами говорят, малышок. Вырастешь, может, и узнаешь, что к чему. Хотя вряд ли. Дед Берендей и с того света погрозит: не бывать тому! – рассмеялся он. – Хоть и не виноват ты, а все равно против. Он отца твоего проклял, братца моего младшого, и тебе, семени его, не доверял. И сказал: помру, но чтобы тайное письмо предков корню Андрошкиному неведомо было, – подражая голосом деду, мрачно заключил: – Недостойны! – и вновь засмеялся, прижимая к себе юнца. – Так-то, корень Андрошкин! Слово деда Берендея – закон!»
– Ну, чего задумался? – кивнула Лилит. – Предложение дать тебе ложкой по башке еще в силе, кстати. Слышишь, братец Саввушка? – вкрадчиво, но миролюбиво спросила она.
– Слышу, – кивнул он. – Они живут за речкой Лиховой. Семья отца. Их боится вся деревня. Все это село – Зырино. Их дом стороной обходят.
– Да почему?
– Они могут порчу навести, например.
– Как это?
– Нагадают, и у тех, кто против них, вдруг корова сдохнет. Или крысы набегут.
– Да ладно?
– Ага. Могут приворожить, ну это насчет любви. Мужчину к женщине и, наоборот – женщину к мужчине. – Он вдруг подумал, как бы это было здорово, съездить к бабке Чернухе и попросить любовного напитка. Он ведь есть у нее, точно есть. Подлить его Лилит, чтобы она влюбилась в него. Увидела бы в нем не только брата…
– Чего замолчал? Про любовь – это интересно. Я люблю про нее. Дальше давай…
– Продадут отвар какой-нибудь женщине, она капнет его во время застолья тому, кого любит, и тот уже не отвертится от нее. Будет сохнуть по ней, а
