Ведьмины тропы - Элеонора Гильм

В гостевых клетях убранство было простым: стол, три лавки, соломенные тюфяки да иконы. Горела тонкая свеча, курился ладан. Божьему сыну молились три женщины в лохмотьях. Аксинья поставила корзину с хлебами и тоже склонилась пред иконами.

– Отче наш, да святится имя твое, – продолжала шептать старшая, когда две нищенки уже поднялись с колен.

– Всего ли довольно? Какая помощь надобна? – Аксинья спрашивала обычное, но отчего-то в зобу стыл воздух – а ведь в избу пришло тепло из хозяйских хором.

Две странницы помоложе благодарили ее. Чумазые, обветренные лица, бедная одежа, холодные коты на голых ногах, красные пальцы, что они чудом не потеряли на морозе, – жизнь не была к ним милосердна. Отчего люди скитались по дорогам, сбивая ноги в кровь? У всякого был свой ответ: видение, что отправило в дорогу, жизненные невзгоды, горе или обет.

Женщины, мать и дочь, хоть Аксинье они оказались ровесницами, сказывали, что деревня их погорела, все близкие померли, мир не мог их прокормить – и они пошли скитаться Христа ради. А когда встретили Матфею, прозрели.

– Матфеем зовите меня, гузыни, – проворчала третья женщина, и голос ее скрипел, точно полозья по снегу.

Со звоном и кряхтением она встала, и Аксинья с трудом подавила возглас удивления. Та, кого звали Матфеей или Матфеем, обряжена была причудливо: мужские порты, низкие сапоги, пестревшие дырами, сарафан и грязный кафтан, знавший не одного хозяина, поверх – лохмотья. Лицо ее было бы приятным глазу, ежели бы его не портили струпья и следы от заживающих ран.

– В рай попасть хочешь? – спросила она, и Аксинья не отыскала в голосе юродивой глумливости. – Ишь, как стараешься.

– В рай бы рада, да грехи не пускают. – Знахарка ответила надменней, чем следовало. Хотела уже испросить прощения, а Матфея захохотала. Она разевала рот слишком широко, переступала ногами и звенела цепями, которые под одеждой сковывали ее тело.

– Верно говоришь. Тебе робкой быть нельзя – вмиг склюют. Стол накрой, – махнула рукой блаженная, и Аксинья принялась расставлять миски с кашей, постными пирогами и хлебом, разливать квас. – И с нами сядь.

Мать и дочь воздавали должное яствам, прикрывали глаза, откусывая ломти от пирогов с квашеной капустой, причмокивали, пили пиво. А Матфея казалась сытой. Съела она три ложки каши, пироги спрятала среди лохмотьев и вновь поглядела на Аксинью.

– Не уйдешь, не спрячешься от погибели, – наконец сказала Матфея и прищелкнула языком. – Она сама за тобой придет, сама придет…

Матфея подсела к Аксинье, схватила ее за руку, приблизила лицо свое – светлые глаза, ошметки кожи и неожиданно гладкие губы.

– Никто тебе не поможет, знахарка. Ежели выдюжишь… Господа проси о милости, проси хорошенько. И жди погибели. Жди, жди, отворяй ворота, отворяй, – напевала Матфея.

Она встала с лавки и заходила по клети от угла к углу. Потом вновь склонилась пред иконами, бормоча что-то неясное.

Аксинья спросила у странниц, не нужны ли им снадобья, и попрощалась. Две женщины ответили со всей сердечностью, а Матфея забыла обо всех.

Утром служанки нашли клеть пустой. Странницы покинули ее до первых лучей солнца, не взяв ни одежи, ни башмаков, ни снадобий.

Еремеевна сказывала, что Матфея славится по всей Перми: творит чудеса, правду говорит, ангелов видит. Потеряла она мужа, взяла имя его и скиталась по городам и селам уж лет двадцать. Все, что собирала Христа ради, жертвовала на строительство храмов.

За Аксиньей после того дня следом ходили слова: «Жди погибели», и скоро она научилась с ними жить.

* * *

– Ежели меня замуж не возьмут, в монастырь уходить? – Нюта укладывала белый шнур на рукаве, и он не ложился ровно, вихлялся, словно снежная змейка.

– Гляди, как надобно. Пальчиком придержи – и медленно, ласково. – Лукерья показывала подруге, как совладать с белью.

Русская искусница должна владеть всякой вышивкой, а сажение по бели дается не сразу: выложила шнур, прикрепила к венцу, рукаву иль вороту. Жемчуг отборный или речной, мелкий, нанизала на нить – и давай сажать на шнур, с душой и песней. Узор выходит богатым, выпуклым, словно оживает вещь с такой вышивкой.

– Еремеевна сказывала, в посаде уродливая девица жила. Ее замуж не взяли, она в обитель и ушла.

– Доченька, да что ж такое придумала? – возмутилась мать, что сидела рядом, у красного оконца, с шитьем в руках. – Все у тебя ладно будет.

Тут же, возле Аксиньи, пристроилась младшая дочь. Она, склонив смышленую голову набок, слушала внимательно и перебирала цветные нити, коими мать творила яркую вышивку.

– Добрые молодцы, да толку от них? – фыркнула Нютка, и жемчужная нить выскользнула из ее пальцев. Она успела подхватить ее у самых половиц и радостно взвизгнула, словно и не вели сейчас серьезный разговор.

– А я бы пошла. У Богородицы хоросё, – сказала Феодорушка, и установилась тишина. Лицо ее было спокойным, только меж бровей пролегла складочка, словно она долго думала, прежде чем это сказать.

– Доченька, да что ж ты? – Аксинья растерялась.

– Там хоросё.

Больше с той поры о монастыре при Феодорушке не говорили.

Старшая сестрица долго присматривалась к ней, словно искала разгадку. Она не могла помыслить, чтобы крохотная девчушка, коей была сестрица, иногда начинавшая визжать и бегать, ежели того хотел Онисим, говорила про страшную обитель, где живут иссушенные черницы, где нужно молиться, есть тухлые щи и не ощущать ни единой радости жизни.

«Маленькая она, не понимает ничего», – так решила Нютка и успокоилась. Она бы в монастырь не пошла никогда – и с веревкой на шее бы не утащили.

2. Невеста

Степан Строганов и Хмур с казачками месяц без малого провели в Сольвычегодске и окрестных землях. Лишь на Родиона и Ераста[36] по крепкому льду выехали в столицу. Всю дорогу сани резво катили по дорогам и рекам, лишь пару раз лошади провалились под лед, а у Первопрестольной наст сменился грязной кашей. Путь на два дня занял добрую неделю.

Наконец прибыли. Всякий раз Москва поражала величием златоглавых храмов, шумливой толпой, грязными дорогами, где силились разъехаться пять широких саней, одни других краше.

Несколько лошадей потеряли подковы, сундуки с подарками свалились в грязь и обрели вид препоганый, один из казачков намертво зашиблен был копылом[37], второго покалечил жеребец… С каждым годом Степану все тяжелее давались разъезды. Его выводили из себя малейшие проволочки, грубые шутки казаков, нерасторопность слуг, вид Хмура, что оправдывал свое прозвище, с каждым днем тот становился все скорбней – видно, тосковал по любимой жене.

– Степан Максимович, поклажу снимать? – Хмур задавал нелепые вопросы, раздражал одним видом своим. Точно на похороны собрался! Не заменить Голубу – не сыскать на белом свете такого верного друга, весельчака да радивого помощника.

– Отчего ж снимать, оставь на пару дней. Глядишь, растащат все воры. Это Москва, а не наше захолустье. – Степан выкашлял гнев и продолжил спокойней: – Ты здесь пригляди за людьми. Сам управишься?

Хмур кивнул, и Степан, чуть пошатываясь после долгой дороги, пошел в дом. Отец с широкой руки купил угодья у разорившегося дворянчика близ Фроловских ворот. Небольшая ветхая хоромина, покосившийся забор со срамными письменами и чудо-молодцем, уд[38] коего указывал на ворота. Степан хмыкнул и зашел в дом. Велеть замазать сию картинку? Хотя… Пусть люди радуются. Да