Чужой хлеб - Александра Анненская

— Из-за чего же ты волнуешься и огорчаешься, Леночка, я все-таки не понимаю? — спросила Анна Матвеевна.

— Maman, милая, если бы вы знали, я не смею говорить вам этого… Вы мне запретите… Но меня так манит та жизнь, о которой пишет Софья Ивановна, мне так хочется трудиться, быть полезной! Вы не знаете…

— Я знаю одно только, — прервала Анна Матвеевна, и на лице ее показалось гневное выражение, которого Нелли не видала никогда прежде, — я знаю одно только, что ты неблагодарная девчонка, не заслуживающая моих забот и моей любви!

С этими словами она вышла из комнаты, сердито захлопнув за собой дверь.

Нелли осталась одна, пораженная, как громом, этим незаслуженным упреком. Неблагодарная! Целых четыре года употребляла она над собой всевозможные усилия, чтобы во всем угождать своей благодетельнице, и теперь разве не готова она была, по ее требованию, отказаться от того, что казалось ей самою счастливою будущностью, и все-таки ей приходится слышать этот ужасный упрек в неблагодарности! Целый день провела Нелли у себя в комнате в слезах и самых печальных мыслях и кончила тем, что сама себя признала во всем виновною. Она знала, что ее переписка с Софьей Ивановной, что ее разговор о трудовой жизни огорчат maman, она ни за что в свете не должна была позволять себе этого. «Я принимала благодеяния, — говорила она себе, — теперь я должна платить долг благодарности, как бы ни был он тяжел» — и с этими мыслями, со смирением в сердце, с полною решимостью загладить свой проступок перед своею благодетельницею, она вышла в гостиную. Анна Матвеевна встретила ее убийственно холодным взглядом. Нелли хотела начать говорить, хотела по обыкновению приласкаться к своей maman, та удержала ее.

— Оставим все эти комедии, прошу тебя, — сказала она ледяным голосом. — Ты достаточно доказала мне свою любовь, больше мне ничего не нужно. Не воображай, что я намерена стеснять твою свободу и против воли удерживать тебя в моем доме. Ты теперь уж взрослая девушка; поезжай, живи с Софьей Ивановной или с кем хочешь: я, старуха, тебе не нужна, меня можно и бросить.

— О, maman, — вскричала Нелли, бросаясь на колени перед Анной Матвеевной и обливая слезами ее руки, — зачем вы так говорите, когда вы знаете, что это неправда, что я вас люблю!

— Оставь, пожалуйста, нечего тебе говорить о любви, когда ты о том только и думаешь, как бы вырваться от меня! Уезжай — я тебя не держу, еще раз повторяю!

С этими словами она встала с места и прошла в свою комнату, не взглянув даже на Нелли, все еще стоявшую на коленях.

Бедная девушка была в отчаянии. Она оскорбила свою благодетельницу, оскорбила так, что та и думать не хотела о примирении. Ни слезы, ни уверения, ни ласки ее не помогали. Что же ей делать? Неужели поступить, как ей говорила Анна Матвеевна. Уехать, расстаться со своей благодетельницей, не помирившись с нею, не выпросив у нее прощения, не заверив ее в своей любви и благодарности. О, нет, это невозможно. Она решилась остаться и ждать, чтобы время смягчило сердце Анны Матвеевны, чтобы она сама по доброй воле отпустила ее, дала ей свое материнское благословение на новую жизнь!

Глава VI. ЕЩЕ БОЛЕЗНЬ

С этого дня отношения Анны Матвеевны к Нелли совершенно изменились. Прежде она всегда была так ласкова, так нежна, теперь же, напротив, она относилась к своей воспитаннице с полнейшей холодностью. Напрасно Нелли смирением, угодливостью и ласками старалась смягчить ее сердце. Она не бранилась, не сердилась, но можно было думать, что совсем разлюбила свою приемную дочь. Она почти ничего не говорила с нею, не приглашала ее выезжать с собой, не звала ее вместе читать или работать; когда Нелли предлагала прочесть ей что-нибудь вслух, или сыграть на фортепьяно ее любимую пьесу, она отвечала: «Не заботься обо мне, читай, играй, делай, что тебе угодно».

Так прошла неделя, печальная, тяжелая неделя для Нелли. Она решила наконец, что так не может продолжаться, что она непременно должна окончательно объясниться с Анной Матвеевной, что она еще раз попробует помириться с нею, а если это не удастся — ну, что же делать! как это ни тяжело, она уйдет от нее, оставит ее с дурными чувствами против себя. Много передумала и проплакала Нелли, прежде чем пришла к такому решению. Часы уже давно пробили полночь, когда она загасила у себя свечу, с тем чтобы постараться заснуть и собраться со свежими силами для тяжелого объяснения, предстоявшего ей на следующее утро. Только что она успела немного задремать, как ее разбудил голос горничной:

— Барышня, встаньте поскорей, барыня нездорова, подите к ним.

Нелли задрожала.

— Что такое? Что случилось с maman? — спрашивала она взволнованным голосом, спеша обуться и накинуть на плечи блузу.

— Не знаю-с. Они еще с вечера жаловались, что у них голова болит, а с час тому назад разбудили меня, велели поставить себе горчичник да приложить холодной воды к голове; я все сидела, а им нисколько не лучше, даже хуже. Вас не приказывали будить, да я уж думаю, лучше вам встать, а то я не знаю, что с ними и делать.

Прежде чем горничная успела договорить последние слова, Нелли уже была на ногах и осторожно входила в комнату Анны Матвеевны. Анна Матвеевна лежала на постели в сильном жару. Она металась во все стороны, охала, стонала и, хотя во все глаза смотрела на Нелли, но, казалось, не узнавала ее.

Нелли страшно перепугалась. Она сейчас же послала лакея за доктором, а сама между тем употребляла разные домашние средства, чтобы как-нибудь успокоить и облегчить больную. Все было напрасно. Ни горчичники, ни ледяные компрессы, ни прохладительные напитки — ничего не помогало. Оставалось ждать доктора. К счастью, он не замедлил приехать. Он внимательно осмотрел больную и прописал ей несколько лекарств; по лицу его видно было, что он считает болезнь серьезной, но на боязливый вопрос Нелли: «Что с maman?» — он отвечал: — Сегодня ничего не могу сказать; я приеду завтра, может, к тому времени болезнь определится.

Нужно ли говорить, что Нелли ни на шаг не отходила от постели больной. Она строго исполняла все предписания доктора; она старалась угадывать каждое желание Анны Матвеевны, лежавшей почти постоянно в забытье, и исполняла его со всею заботливостью сиделки, со всею нежностью дочери. Хотя доктор и на следующий день еще не назвал ей болезни, но она видела, что болезнь эта серьезна, даже, может быть, опасна, — и ужасно мучилась. Мысль, что она собиралась бросить свою благодетельницу, что Анна Матвеевна не помирилась с ней, что она, быть может, и умрет, не простив ее, — не давала ей покою. На третий день утром, доктор, осмотрев по обыкновению больную и прописав ей лекарство, попросил Нелли выйти с ним в другую комнату.

Молодая девушка последовала за ним с сильно бьющимся сердцем.

— Позвольте спросить, — начал доктор, когда они остались одни, — вы одни живете с матушкой?

— Одна.

— Я бы вам посоветовал взять какую-нибудь опытную сиделку, чтобы ухаживать за больной.

— Сиделку? А я разве дурно ухаживаю за ней? Я что-нибудь не так делаю, доктор? Скажите, ради Бога! — спросила Нелли, бледнея.

— Нет, нет, как можно, вы превосходно умеете ухаживать за больными, только, видите ли… да вы не пугайтесь… Ведь это не очень опасно… У вашей маменьки болезнь, которая может быть заразительна, которая может передаться и вам.

— О, я этого не боюсь, — вскричала Нелли, вздохнув несколько свободнее, — если только я сумею ухаживать за ней, то я не отойду от ее постели, что бы там ни случилось.

— Но, послушайте, — возразил доктор, — я не хотел тревожить вас, но теперь я должен сказать, что у вашей маменьки страшная болезнь… У нее оспа; вы знаете, что эта болезнь может или убить человека, или на всю жизнь обезобразить его. Вы так молоды… Ваша красота…

— Оспа! — вскричала Нелли, закрывая лицо руками. — Бедная, бедная maman!

— Успокойтесь, — проговорил доктор, — положение вашей матушки не опасно, я вполне надеюсь на счастливый исход болезни, но вы теперь понимаете, как вы должны быть осторожны? Вы позволите мне сегодня же прислать к вам опытную сиделку?

— Прошу вас, — сказала Нелли после минуты молчания, — ответьте мне на один только вопрос — думаете ли вы, что я могу хорошо ухаживать за maman, что я вполне могу заменить сиделку?

— В этом я нимало не сомневаюсь, — отвечал доктор, — я знаю, что трудно требовать за деньги той заботливости, какою может окружить больную мать такая нежная дочь, как вы, но вы должны подумать о себе..

— Благодарю вас, — решительным голосом сказала Нелли. — Значит, сиделки не нужно, я не отойду от постели больной.

Доктор видел, что всякие возражения будут бесполезны, он дал Нелли несколько советов о том, как по возможности предохраниться от заразы, и уехал, глубоко тронутый ее дочерней любовью.

Молодая девушка ясно понимала и сознавала, какую жертву приносит она своей благодетельнице, но она не колебалась: с одной стороны, ей страшно и тяжело было бы оставить Анну Матвеевну в опасности, не наблюдать за ходом ее болезни, не следить за малейшим признаком облегчения или ухудшения, не стараться по возможности облегчать ее страдания; с другой стороны, она чувствовала, что теперь настала для нее минута заплатить свой долг благодарности, что после этого ни сама она в глубине души и никто из окружающих не будут иметь права упрекнуть ее в неблагодарности. Мысль эта придавала ей новые силы, новую бодрость. Не желая подвергать опасности жизнь прислуги, она объявила ей, какая заразительная болезнь у Анны Матвеевны, и все, кроме старого повара, поспешили уйти из дома, где им грозила страшная опасность. Нелли осталась одна во всех комнатах. Старик повар готовил ей кушанья, до которых она почти не дотрагивалась, топил печи, ходил в аптеку за лекарствами; все же остальные домашние работы лежали на молодой девушке. Она ничем не тяготилась, все исполняла тихо, терпеливо и всегда готова была по первому зову явиться к постели больной со своей неутомимою заботливостью, со своей неизменною нежностью. Анна Матвеевна была по большей части в беспамятстве, но когда она приходила в себя, глаза ее искали Нелли и с любовью останавливались на милой сиделке. Три недели тянулась болезнь, три недели больная находилась между жизнью и смертью. Наконец страшные болячки, покрывавшие ее тело и лицо, подсохли; жар уменьшился; явился сон, спокойный, живительный сон, и хотя слабость была сильная, но бреда уже не было. Лицо доктора, навещавшего больную каждый день и всегда смотревшего очень задумчиво, прояснилось.