Трактир у озера - Астер Беркхоф

Во время концертов, которые любила устраивать мать в салоне с гобеленами, мы взрывали петарды. Обычно это были камерные концерты, знаменитые музыканты исполняли классическую музыку, которую приглашенные слушали, замерев, и не смея нарушить тишину, словно в церкви. Мы всячески избегали этих концертов, опаздывали к началу или, наоборот, не дождавшись конца, начинали аплодировать. Отец радовался, глядя на нас, он тоже смертельно скучал на этих вечерах.

Все это кончилось, когда стало известно, что у отца есть любовница. Балы и приемы прекратились, мать удалилась в свою комнату, и всем говорили, что она заболела. Может быть, это была чистейшая правда, но мне тогда казалось, что мать просто не хочет показываться в обществе.

Когда мать умерла, официально было объявлено, что у нее удар, но люди говорили, будто она покончила с собой.

— Валерия знала об этом?

— Да, один мой друг проболтался. Сам я, конечно, никогда не рассказывал ей об этом. Валерия была очень чувствительной девочкой и страдала от любых горестей.

Филип захмелел и стал вспоминать всякие смешные подробности.

Марианна Штейн, экономка в замке, по его словам, была похожа на огромную толстую «черную мамми», из тех, что работают у богатых фермеров на юге Соединенных Штатов. О слуге Юргене Хофере он сказал, что это британский мясник, скрещенный с конторским клерком девятнадцатого века — достойный и верный слуга, посвященный во все семейные тайны. Юрген Хофер, уверял Филип, способен был прийти в ярость от малейшей неряшливости, как клерк в романе Бальзака «злился из-за чернильного пятна в большой книге». Генриха Пфорца, шофера, Филип характеризовал как «фельдфебеля» из вермахта военных лет — толстого, упрямого милитариста с головы до ног.

— Пфорц ненавидит нашу семью, — сказал Филип, — только не показывает вида. Когда ему что-нибудь надо, он становится настолько любезным, настолько предупредительным, что это походит на раболепие. Я помню, как однажды он пришел просить за брата, который хотел устроиться шофером у наших друзей. В другой раз, около года назад, он пришел и таинственно спросил, не помогу ли я найти для него частного детектива. Ему, видите ли, нужен был детектив, «который не болтлив» и «способен действовать в одиночку». Я понял, что ему нужен был детектив, который мог выполнять деликатные дела. После развода с женой Пфорц жил один. Как я слышал, она удрала с его другом. Вот я и решил, что просьба Пфорца связана с этим происшествием. Не требуя никаких пояснений, я порекомендовал ему агентство Алдо Вейса. Я помню, каким словоохотливым и дружелюбным он был тогда. Вел себя так, словно мы с ним были лучшими друзьями. А потом снова стал неприветливым и молчаливым.

Филип рассказал также о Хаасе, старом конюхе, добром и простом человеке с лицом уродливым, как у Франкенштейна.

— Какие отношения сложились у вас с Отто? — спросил Пьер.

— Настолько плохие, что хуже не бывает, — сказал Филип. — Он злился на меня за то, что я не интересовался историей нашего рода. Я ему однажды об этом прямо в лицо сказал. Отто считал, что я веду себя, как не подобает сыну графа. Но чаще всего он бесился из-за того, что я проматываю столько денег. У меня постоянно были долги, и Отто о них даже слышать не мог. Его трагедия состояла в том, что сам он никогда ничего не имел, и его раздражало, что я, имея многое, бесшабашно все растратил. В определенном смысле, он был прав. Теперь я и сам сожалею, что был так неблагоразумен.

— Вы ничего не рассказали о том, что Отто угрожал вашей сестре. Вам что-нибудь известно об этом?

— Нет, — сказал Филип фон Далау с грустью. — А разве это было?

Пьер рассказал то, что знал со слов пастора Хальсинга и баронессы фон Обербург.

— Он грозился ее убить?! — воскликнул Филип, побледнев. — Неужели Отто грозился убить Валерию?

— Да. Он так и сказал: «Всюду, куда бы ты ни поехала, ты будешь видеть меня. Потом я убью тебя».

— Очень похоже на него, это в его стиле.

— И вы полагаете, что он мог убить вашу сестру?

— Да. Уверен в этом. Если Отто скажет что-нибудь подобное, он обязательно это выполнит.

— А баронесса Обербург о нем совсем иного мнения. Она считает, что Отто никогда не исполняет ни своих планов, ни своих угроз.

— Да откуда ей знать! — возмутился Филип.

— Вы считаете, он способен на убийство?

— Вполне вероятно.

— На хладнокровное убийство?

Филип задумался.

— Это ведь было хладнокровное, заранее подготовленное убийство, — повторил Пьер. — Пистолет с глушителем просто так человек не носит в кармане.

— Он способен и на это, — произнес Филип дрогнувшим голосом. — Баронесса, вероятно, имела в виду то давнее время, когда Отто страдал от приступов эпилепсии. Тогда действительно он мог совершить какой-то решительный поступок только в состоянии невменяемости. Но с тех пор, как Валерия ушла от него, Отто очень изменился. В день, когда это случилось, он вел себя просто смешно. Вы, вероятно, об этом уже слышали? Отто кричал, требовал, чтобы она подняла с пола кольцо и тому подобное. Валерия рассмеялась, как рассмеялась бы любая девочка, увидевшая что-то смешное. Это глубоко его оскорбило. С того дня Отто стал совсем другим человеком. Я понял это год спустя, когда произошла одна нелепая история, о которой не многие знают за пределами замка.

— Что же случилось?

— Однажды Отто пришла в голову идея прокатиться верхом. Он долгое время отказывался сесть в седло, ссылаясь на боль в позвоночнике, но мы-то знали, что он просто плохо ездит верхом и боится, что лошадь его не послушается. Лошади всегда чувствуют неуверенность всадника и начинают капризничать, перестают слушаться. Отто занервничал при одной только мысли об этом, когда ему подвели коня. Он неуклюже забрался на коня и от волнения казался более неловким, чем был на самом деле. Все шло хорошо, пока Отто не подъехал к подножию горы, где собралось множество народа, кажется, по случаю Дня стрелков из лука или что-то в этом роде. Я точно не знаю, что там произошло, но Отто почему-то оказался на своей лошади в гуще толпы и никак не мог выбраться оттуда. Лошадь перестала слушаться его: она пятилась назад, когда он посылал ее вперед, лягалась, кусала окружающих. Люди шарахались в сторону, толкая друг друга, орали и ругались. Лошадь совсем взбесилась. Толпа все напирала, а Отто окончательно растерялся. Стыдясь своей беспомощности, он кричал, старался осадить лошадь, направить ее на дорогу, но она, назло ему, делала все наоборот. Люди знающие говорят, что с лошадьми это случается. Толпа хохотала. Отто, мокрый от пота, потеряв самообладание, начал остервенело стегать лошадь и вонзил ей в бока шпоры. Лошадь вскинулась на дыбы и сбросила его на землю. Отто вскочил, разъяренный, и, отряхнув с себя пыль, принялся бешено хлестать лошадь. Он кричал, что забьет ее до смерти. Это постыдное зрелище прекратилось лишь после того, как столпившиеся вокруг люди оттащили его. Кто-то, взяв повод в руки, отвел лошадь в сторону, чтобы она успокоилась. Так закончилась эта смешная история для собравшихся на площади, но она не закончилась для всадника и его лошади.

Пьер спросил:

— Он убил ее?

— Да.

— Каким образом?

— Забил до смерти. Как и обещал.

— Сразу же после возвращения домой?

— Нет, не сразу, это я знаю доподлинно. Вернувшись домой Отто приказал отвести лошадь в конюшню, а сам пошел принять душ, переодеться, словно ничего не случилось. Около недели он не наведывался в конюшню. Затем в замке появились плотники, которые начали строить какое-то странное сооружение. В старом заброшенном стойле, находившемся в углу конюшни, плотники поставили две толстые, параллельные друг другу стенки, примерно метровой высоты. Стенки были расположены настолько близко друг к другу, что лошадь с трудом могла встать между ними. Стенки, очень массивные и прочные, были закреплены на полу толстыми железными полосами и болтами. Вверху стенки перекрывались двумя металлическими полосами, которые могли откидываться и закрываться. На внутренней стороне перегородок закрепили четыре железных кольца, по два на каждой стороне. Конюх Хаасе описал мне все это очень подробно.

Как только сооружение было готово, Отто приказал Хаасе поздно вечером, около полуночи, привести лошадь, на которой он ездил в тот злополучный день, и поставить в стойло между стенками. Ноги лошади вставили в железные кольца, а железные полосы наверху опустили и закрыли на запор: одну вплотную сзади, другую спереди. Морду лошади стянули веревкой. Затем Отто приказал Хаасе уйти. Тот слышал, как Отто задвигал засов, запирая конюшню изнутри. Никто не видел, что там потом происходило, и никто ничего не слышал. Спустя часа два Хаасе заметил, как Отто вышел из конюшни — уставший, взмокший, с горящими глазами. В стойле Хаасе обнаружил мертвую лошадь, это была не лошадь, а какая-то кровавая масса, осевшая между перегородками. Лошадь ведь была в этих стойках, словно в клетке. Неподалеку Хаасе нашел кнут со свинцовыми шариками на конце. Кнут он выбросил, а шарики сохранил. Однажды Хаасе показывал их мне... Вот так Отто фон Далау расправился с лошадью, которая сделала его посмешищем. Заметьте, он убил ее вовсе не в порыве дикого гнева, а после долгой, тщательной, хладнокровной подготовки.