Военные мемуары. Единство, 1942–1944 - Шарль Голль

Он без обиняков заявил мне, что понимает и разделяет мои чувства, но что важнее всего изгнать из Африки немцев и итальянцев. Он успокаивал меня, говоря, что распоряжения, принятые в Алжире Эйзенхауэром, имеют сугубо временный характер, и дал мне прочесть телеграммы, которыми они на этот счет обменялись с Рузвельтом. «Англия дала свое согласие при том условии, что это будет лишь маневром», — сказал он.

«Я принимаю к сведению точку зрения Великобритании, — ответил я. — Моя же позиция совсем иная. Вы ссылаетесь на стратегические соображения, но вступать в противоречия с моральным аспектом войны как раз и является стратегической ошибкой. Мы живем не в восемнадцатом веке, когда Фридрих подкупал придворных венского двора, чтобы захватить Силезию, и не в эпоху итальянского Возрождения, когда пользовались услугами полицейских стражников Милана или темных убийц Флоренции. Но их еще никогда не делали правителями освобожденных народов. Мы ведем войну кровью и душой народов». Тут я показал Черчиллю и Идену телеграммы, полученные из Франции, из которых явствовало, в какое оцепенение погружено общественное мнение страны. «Подумайте о возможности неисчислимых последствий, которые может повлечь за собой подобное положение вещей, — сказал я им. — Если Франция придет к выводу, что освобождение, как его понимали англосаксы, это Дарлан, то вы можете одержать военную победу, но морально вы проиграете и, в конечном счете, будет только один победитель — Сталин!»

Затем мы заговорили о коммюнике, которое Французский национальный комитет опубликовал, чтобы довести до всеобщего сведения, что мы не имеем ничего общего с комбинациями союзников в Алжире. Для того, чтобы распространить это коммюнике как можно шире, мы хотели бы использовать передачи Би-Би-Си. Я попросил английского премьер-министра не препятствовать этому, хотя лондонское радиовещание на Северную Африку находилось в ведении американцев… — «Согласен, — ответил Черчилль. — Я телеграфирую Рузвельту, что генерал де Голль должен иметь возможность обнародовать свое мнение».

Когда визит подходил к концу, Иден отвел меня в сторону и со слезами, взволнованно сообщил мне, что лично он весьма потрясен. Я ответил, что слишком хорошо его знаю и поэтому отнюдь не удивлен его словам, ибо, говоря с глазу на глаз, мы должны признать, что игра ведется нечистоплотная. Поведение Идена лишь укрепило мои догадки: ему самому, а также известной части английского кабинета министров безусловно претило следовать американской политике с той готовностью, с какой это делал Черчилль.

После завтрака на Даунинг-стрит, во время которого гостеприимная госпожа Черчилль всячески старалась вовлечь в беседу встревоженных дам и глубоко озабоченных мужчин, мы с премьер-министром удалились для беседы с глазу на глаз.

«Что касается вас, — объявил мне Черчилль, то, при всей трудности конъюнктуры, ваше положение превосходно! Жиро политически не существует. Вскоре пробьет час Дарлана. Вы останетесь один». И добавил: «…Не сталкивайтесь с американцами. Наберитесь терпения! Рано или поздно они придут к вам сами, потому что другой альтернативы нет». «Очень может быть, — ответил я. — Но я вас не понимаю. Вы с первого дня ведете войну. Можно даже сказать, что вы сами олицетворяете эту войну. Ваши войска продвигаются в Ливии. Не бывать бы американцам в Африке, если бы вы не били Роммеля. До этого самого часа ни один солдат Рузвельта еще не встречал гитлеровского солдата, тогда как в течение трех лет ваши люди сражаются под всеми широтами. В африканском деле решается судьба Европы, а Англия принадлежит к Европе. А между тем вы позволили американцам взять на себя руководство борьбой. Вам должно принадлежать руководство, по крайней мере, моральное, этой борьбой! Так руководите же! Общественное мнение в Европе будет за вас».

Это заявление поразило Черчилля. Он завертелся на стуле. Мы расстались предварительно договорившись, что нельзя допускать ослабления франко-английского единства, каким бы острым ни был нынешний кризис, ибо это единство сейчас больше чем когда-либо соответствует единственному порядку вещей, особенно с тех пор, как американцы вмешались в дела Старого света.

В тот же вечер лондонское радио, как я и просил, передало, что «генерал де Голль и Национальный комитет не принимают никакого участия в переговорах, ведущихся в Алжире, и не несут никакой ответственности за них» и что «если в результате этих переговоров в Северной Африке сохранится вишистский режим, то это решение не будет признано Сражающейся Францией». Наше сообщение заканчивалось словами: «Союз всех заморских территорий в борьбе за освобождение возможен только в условиях, совместимых с волей и достоинством французского народа».

Но добрые намерения англичан не устояли против американского нажима. Три дня спустя английское правительство запретило нам использовать Би-Би-Си для распространения одного заявления, в котором организации французского Сопротивления выражали поддержку нашей позиции. Дело шло о послании из Франции, адресованном союзным правительствам и подписанном представителями трех движений южной зоны — «Комбат», «Либерасьон», «Фран-тирер», а также французского рабочего движения, объединявшего Всеобщую конфедерацию труда, христианские профсоюзы и четыре политические партии — социалистический комитет действия, республиканскую федерацию, народных демократов, радикалов. Послание гласило: «Генерал де Голль является бесспорным руководителем Сопротивления и ведет за собою всю страну… Ни в коем случае мы не допустим, чтобы присоединение лиц, виновных в военной и политической измене, рассматривалось как прощение за совершенные ими преступления… Мы настоятельно просим, чтобы судьбы освобожденной Французской Северной Африки были как можно скорее переданы в руки генерала де Голля». Цензоры из Вашингтона наложили свое вето на опубликование этого документа.

21 ноября мне самому довелось столкнуться с их противодействием. В одной своей речи, предназначенной для французской нации и уже включенной в программу радиопередачи Би-Би-Си, я спрашивал: «Неужели национальное освобождение должно быть обесчещено?» — и, естественно, сам отвечал на этот вопрос: «Нет!» За несколько минут до начала передачи Чарльз Пик явился ко мне и заявил, что «в силу договоренности между союзниками и по соображениям военного характера лондонское радио не может передавать материалы, касающиеся Северной Африки, без согласия правительства Соединенных Штатов; что по поводу моей речи согласие было испрошено, но получение ответа задержалось, и английское правительство просит извинения». Таким образом, мою речь и документ Сопротивления пришлось передать радиостанциям Сражающейся Франции в Браззавиле, Дуале и Бейруте, не подлежавшим иностранному контролю.