Текущие дела - Владимир Добровольский

На станции, сойдя с электрички, он тоже придирчиво осмотрелся, прежде чем пуститься в дальнейший путь, и по сравнению с июлем не заметил никаких разительных перемен: по-прежнему зеленели тополи, акация, сирень, и только под ивами, на перроне, асфальт был усыпан стреловидными желто-зелеными с коленкоровой подкладкой листками, но и в июле, в жару, ивы тоже понемногу осыпа́лись, и, когда, обдавая теплым ветром и жарким запахом нагретого металла, проносился мимо станции проходящий дальнего следования поезд, эта рано опавшая листва желто-зеленой стайкой летела вслед за поездом.

В его распоряжении было достаточно времени, и потому он пошел на базу не прямиком, по шоссе, а вкруговую, лесом, — тогда, в июле, частенько ходили на станцию всей оравой именно так, через лес, по узкой тропке, зажатой с обеих сторон колючими кустами шиповника и боярышника.

Тропку эту, причудливо извилистую, уводящую в самую гущину чернолесья, открыл Маслыгин и гордился своим открытием, — мало кто знал ее, открывалась она не сразу, не с лесной опушки, а нужно было еще продраться сквозь кленовый подлесок и выйти на заветную тропку по неприметному ориентиру. Кто-то свалил там негодные шины от грузовика, но в дождливую пору поднялась крапива чуть ли не по пояс, и нужно было еще отыскать этот ориентир.

То ли понадобились кому-то негодные шины, то ли очень уж заросло — побродил, поискал, не нашел и набрел на другую дорогу. Это была проезжая дорога, но тоже узкая, лесная, с нависшими над ней ветвями столетних дубов, с пробитыми — глубоко и прочно — сырыми колеями, в которых кое-где застоялась пахнущая болотцем вода, а в ней недвижно лежали глинистые отражения узорчатой дубовой листвы.

Булгак пошел по этой дороге, пытаясь опять, как в электричке, подумать о важном и главном, но, как и в электричке, не получалось у него, и он лишь глядел во все глаза, будто бы для того и занесло его сюда.

А может быть, и для того.

Это лето, минувшее, было лучшим летом в его жизни, — так он наконец-то подумал, но ничего нового этим себе не сказал. Не стоило забираться в такую глушь, чтобы лишний раз возвеличить минувшее лето либо лишний же раз постыдить себя за корявую речь на рабочем собрании. Об этом он тоже подумал — о своем недавнем прилюдном позоре, но и это было старо уж, лучше бы вовсе не думать.

Водилась еще в лесу назойливая мошкара; он шел не спеша, отмахиваясь от нее, и уже, казалось, отмахался, отбился, но какая-то, самая настырная, не отставала, кружила назойливо, и это было очень похоже на то, как старался не думать о своем позоре, отмахивался, отбивался, и все-таки думал.

А дорога вела в низину, и тропка заветная, потерянная нынче, вела туда же, и, значит, направление взял он правильное — и шел, отбиваясь от этой назойливой мошки.

Как бы ни ставили его высоко на участке и как бы ни ставил он сам себя высоко — выше всех, — но это равнялось теперь нулю, потому что другие умели говорить с трибуны, а он не сумел, и никому никогда не завидовал так, как этим другим. Мошка настырная сопровождала его.

Отбиваясь от нее, он жадно разглядывал все по сторонам, как бы отыскивая июльские приметы в осеннем лесу, но по этой проезжей дороге тогда, летом, возвращаясь со станции, они никогда не ходили, — тут сумрачно было, дремуче и чем ближе к низине, тем туманней.

Поразить мир своим красноречием на собрании он не собирался, но и не предполагал, что опростоволосится, а вышло так, и поправочки не внесешь, вторично не скажешь того, что сказано. После собрания, правда, никто на смех не поднял его, и впоследствии больного места не затрагивали, а за критику попреков наслышался он вдоволь, но как раз это не трогало его нисколько. Он считал, что наживать недругов себе — самое мужское дело: если кругом одни друзья-приятели, значит, всех подряд ублажил, а такому мужчине — копейка цена. Ублажать никого не собирался он — ни Чепеля, ни Подлепича, ни Должикова, ни Маслыгина. В этом он был тверд, и это не зависело от того, как о ком думает — хорошо или плохо. Это также не зависело и от того, как они думают о нем, а они, даже тот же Чепель, которого он прохватил на собрании, не могли думать о нем плохо.

Много паутины завелось в лесу — обрывки марли были разбросаны повсюду, и какой-то крошечный искусник протянул тончайшую нить поперек дороги, соткал посередке затейливый узор. Проедут, пройдут, оборвут, а жаль: кружевцо на загляденье, — но он-то, заметливый путник, пощадил эту лесную пряжу, обошел ее. В стороне от дороги слежавшаяся прошлогодняя листва влажно пружинила под ногами.

Недругам своим новоявленным на их мещанские упреки отвечал он с вызовом: а вы, мол, тихони, представься вам такой удобный случай, не воспользовались бы? Каждый, мол, выдвигается, как может: одни план гонят за счет качества, другие разоблачают их в присутствии начальства. А как же! Иначе не выдвинешься. Он вызывал огонь на себя и засекал, кто первый стрельнет: тот, следовательно, и есть первейший олух.

Дорога вела в лощину, в туман, но стало светлеть в вышине, голубеть, и стало видно, что голубизна не чистая, а с пробелью, и враз засверкало все в лесу: марлевая паутина, мокрые листья, полеглые после ливней травы. Светло-зеленые пятна вспыхнули в чаще. Прожекторами высветился лес. Косые столбы дымного света пронизали его.

Ты, олух, состоишь при деле, закручиваешь гайки, и у тебя желание побольше моторов пропустить, а мотор этот пойдет на трактор, и люди потом мытариться будут. Он, Булгак, в четырнадцать лет уже вкалывал помощником тракториста и на своей шкуре испытал, что такое мотор с изъяном. Когда что-нибудь на своей шкуре испытаешь, тогда и лозунгов призывных тебе не требуется. Этого он никому не говорил, это каждый должен был сам понимать.

А дорога шла под уклон, пора бы уж расступаться лесу: там, в ложбине, раскинулся луг, и по косогору, мимо лесничества, рукой было подать до базы. Но лес почему-то ее расступался, и ложбина не показывалась, и дорога стала петлять, отклоняться куда-то в сторону. Зря, значит, доверился он этой дороге.

Недругов, конечно, у него не было: какие уж недруги! — это он сгоряча так назвал их, — а недовольные были, обиженные критикой, считающие, что теперь, после нее, произойдет какой-то переворот, нажмут на них, на слесарей КЭО, и житья им не будет. Они считали так, а он считаться с ними не собирался, и не потому, что было их немного и никакой реальной силы они не представляли. Да навались на него любая силища, он бы с ней не посчитался: издавна жила в нем уверенность в своих, собственных силах. Да навались на него все без исключения, он и один пошел бы против всех.

Эта лесная проезжая дорога вела не туда, куда ему нужно было, и он свернул с нее, пошел напролом через лес, словно бы один против всех.

В школе, в сельской, — а он кончал сельскую, — у него появилось твердое убеждение, что нету такой дороги, которой он не осилил бы. Иные не смели загадывать или терзались, не ведая, куда податься дальше, а он и не загадывал, и не терзался: была бы голова на плечах. Ученье давалось ему легко, и значит — способен был к наукам, но и к ремеслам был способен, и значит — в придачу к голове бог дал ему еще и руки. Правда, первым в классе он не был, не ставил перед собой такой цели, за отметками не гнался, в институт решил пока не поступать, — у него была на это своя точка зрения. Он вообще уважал людей самостоятельных, со своей точкой зрения, и считал, что если в чем-то еще не сложилась она, надо ее вырабатывать.

А в лесной чащобе очень уж разросся кустарник — трудно было идти напролом. Где погуще, он стал обходить эти дебри и, обходя их, сбился, видно, с курса.

Олухи не олухи, а будь его воля, он всех повыгонял бы с участка, с завода и еще бы вписал в трудовые книжки такое, чтобы повсюду давали им от ворот поворот. И первым делом выгнал бы он Чепеля, потому что Чепель пьяница, а к пьяницам он, Булгак, питал лютую ненависть, — это у него укоренилось издавна, — но никто объяснений от него не требовал, да и потребуй кто-нибудь, он не стал бы этого объяснять.

Он опять подумал, что такого июля уже не будет в жизни, — по всем статьям удался июль на славу, а в августе зарядили дожди, в лесу до сих пор тропинки были белесые, размытые, с песочной дождевой сыпью, с зеленоватой накипью глянцевой плесени.

«Чепель тебя учил, — говорили ему, — передавал тебе свой опыт, а ты — на Чепеля; нехорошо!» Что хорошо, а что плохо — он знал сам, в подсказках не нуждался. На эти подсказки он отвечал так: если бы всех учителей ученики носили на руках, некому было бы работать, руки были бы заняты. «Чепель, — говорили, — самородок»; и что отсюда следует? А Булгак — не самородок?

Он маленько заплутал в этом лесу, сбился с дороги, но не то его заботило, что не выберется к базе, а то, что теряет понапрасну время, — времени-то в обрез. Эти странствия по лесной глухомани доставляли ему удовольствие, он был ходок отменный и не прочь побродить так до вечера, до самой темноты, надышаться, насмотреться, но не затем он ехал сюда — ему нужны были места заповедные, памятные, июльские, а не эти, чужие для него.