Анна Павлова. Десять лет из жизни звезды русского балета - Харкурт Альджеранов

Чрезвычайно волнующий вечер состоялся в Эль-Пасо, когда Павлова исполнила «Мексиканский танец» перед публикой, почти наполовину состоявшей из мексиканцев. В тот раз я впервые увидел, как она танцует национальный танец перед жителями страны, откуда он происходит. Ее успех был огромен. В конце танца, последнего в программе, зрители встали и разразились громкими одобрительными возгласами. Каждый шаг встречали аплодисментами, громкие возгласы раздавались из каждого уголка театра, и тем не менее у публики сохранилось достаточно энергии для грандиозной овации в конце.

На следующий день, в воскресенье, мы были свободны, и все отправились через мост в Хуарес в Мексику. Какой контраст по сравнению с процветанием Соединенных Штатов! Ничего, кроме полуразвалившихся глинобитных домишек и ужасно бедных крестьян-индейцев, стоящих около них в своих белых «пижамах». Хотя там находилось вяло работающее казино и Плаза-де-Торос. Все это не произвело на меня никакого впечатления и совершенно не обещало той Мексики, которую я впоследствии так сильно полюбил и танцы которой собирался изучать. Но тогда я был рад вернуться в Эль-Пасо.

В Финиксе мы пришли в полное замешательство, когда увидели сцену. Мы выступали, как обычно, в зале, где сцена была слишком маленькой, и ее увеличили специально для нас. Но в городе, по-видимому, не хватало дерева, или кто-то решил сэкономить, ибо старый щит с объявлением, рекламирующим шины компании «Гудйэр», был откуда-то спилен и приколочен к сцене, чтобы мы на нем танцевали. С одной стороны сцены мы танцевали на словах «Для пассажирских машин и грузовых автомобилей», в другом углу была огромная шина, нарисованная на черном фоне, и в различных местах сцены были разбросаны странные слова, складывавшиеся во фразу: «Шины «Гудйэр» защитят наше доброе имя».

Мы покинули Эль-Пасо и ехали в Техас ровно двенадцать с половиной часов, целый день, потому что ночной поезд отправлялся слишком рано и мы не успевали на него после представления. Мы посетили Форт-Уэрт, Даллас, Уэйко, Остин, Галвестон, Хьюстон, Новый Орлеан, преимущественно это были одноразовые представления, утренние или вечерние, а затем – на свои койки в поезде. В Монтгомери в Алабаме мы показали «Снежинок» в зале с самыми комическими сценическими эффектами. Мы прибыли в город под проливным дождем после девятичасового представления. На улице продолжала бушевать буря, а сцена отапливалась огромной железной печкой, раскалившейся докрасна во время представления, и мы молили Бога, чтобы чей-нибудь костюм не загорелся. На сцене не было ни декораций, ни снега. Мы почти не слышали оркестра – так сильно дождь стучал по крыше, и каждые несколько минут зал озарялся светом молний, поскольку на окнах не было штор. Вместо мягко падающих на поблескивающую сцену снежинок до нас доносились раскаты грома, и в конце концов вместо искусственного снега сквозь жестяную крышу стал просачиваться настоящий дождь.

Я очень опечалился, когда услышал о гибели чикагского «Аудиториума» во время Второй мировой войны. Этот зал обладал своей неповторимой атмосферой. Я видел там так много замечательных оперных и балетных сезонов, и, пожалуй, все величайшие артисты своего времени выступали там. Вход на сцену представлял собой довольно мрачное зрелище, как это часто бывает. С театра начинался Мичиганский бульвар, и он очень напоминал покрытую глазурью шкатулку с проездом вокруг. Мужские артистические уборные находились далеко от большой сцены и были надежно защищены от огня (несомненно, в память о большом чикагском пожаре); лестницы были железные, а туалетные столики имели металлические столешницы, в изобилии свет и зеркала, но костюмы висели в центре комнаты, что было не слишком удобно. Поскольку температура опустилась ниже нуля, а с озера дул ледяной ветер, мы старались по возможности не выходить на улицу. Зал отапливался так сильно, что наш грим таял. Когда мы не могли репетировать на сцене, репетировали в большом помещении наверху «Аудиториум-отеля», откуда открывался изумительный вид на озеро Мичиган, покрытое льдом, насколько мог видеть глаз.

Месье Дандре часто избирал Чикаго, чтобы произнести одну из своих речей, обращенных к труппе. Мы обычно останавливались там на несколько дней, отдыхая от одноразовых представлений, однако репетировали целыми днями и размышляли, не лучше ли в конце концов одноразовые представления. Мы все устали и совершенно не раскаивались в грехах, которые вменял нам в вину месье Дандре. Сначала он произносил свою нотацию на русском, потом на английском языке.

– Мы не надеемся, что все вы будете великими артистами, но все же рассчитываем, что станете артистами настоящими, – начинал он, а затем переходил к неприятному: – Все вы стояли на сцене и болтали о посторонних вещах, которые вам следовало бы обсуждать в своих комнатах, и не проявляли никакого интереса к работе.

Мы старались сохранить серьезное выражение лица.

– Мисс такая-то, почему вы не смотрите, куда двигаетесь, когда танцуете? Вы ударили ногой по декорации, и в зале был слышен ваш возглас: «Черт побери».

И так продолжалось довольно долго. Все в труппе знали, что Дандре не был всего лишь подпевалой Павловой. Конечно, ему приходилось передавать ее инструкции, но у него был собственный метод вести дела. Он был настоящим русским барином, подлинным дипломатом, другом и духовным наставником для всех нас, а также нашим банкиром. Каждый из нас мог прийти к нему со своими проблемами, и он всегда давал нам мудрый совет. Одна из девушек, чрезвычайно уставшая и потерявшая душевное равновесие к концу турне, однажды пришла к нему и заявила:

– Месье Дандре, я хочу уйти.

Он вздохнул и сказал:

– Моя дорогая девочка, если ты уйдешь сейчас, будет очень трудно убедить людей в том, что ты ушла добровольно. Осталось всего три недели до конца.

Девушка конечно же осталась, и, если не ошибаюсь, она принимала участие и в следующем турне.

К началу апреля мы отправились по городам, о которых я никогда не слышал прежде: Ашвилл, Шарлотт, Уинстон-Сейлем и Роли. В Ашвилле произошел ужасный несчастный случай: Рейчел Ланфранки попала под машину и сломала спину. Бедняжка Рейчел! Нам пришлось оставить ее в больнице, она не могла танцевать больше года. Мы вернулись в Монреаль, и мне показалось, будто я нахожусь на полпути домой, когда я узнал, что мои родственники из Торонто организовали там для меня встречу с друзьями. Я ощущал, что постепенно становлюсь гражданином мира и приобретаю друзей во многих больших городах. Один из моих кузенов помог мне установить необходимые контакты в Нью-Йорке, а в Квебеке я чувствовал себя счастливым – мне просто нравилось само место.