Слепые по Брейгелю - Вера Колочкова

— Да знаю я, мне Славка объясняла уже. Но ведь это подло, Вик, подло. Что значит боится? Больно делать не боится, а звонить боится? Вот он, твой хваленый умный Саша, достойный Саша! Все кругом хорошие, одна я эгоистка и дерьмо, да?

— Ну, вообще-то… Мне тоже как-то странно, что он такую трусливую позицию выбрал. А давай знаешь как сделаем, Маш? Давай, я ему со своего телефона позвоню! Он ответит, а я тебе трубку дам, хочешь?

Она перестала рыдать, взглянула на Вику, поморгала мокрыми ресницами. Да, действительно… Отчего ей такая простая мысль в голову не пришла? Конечно, надо с Викиного телефона…

— Так, где моя сумка? — решительно огляделась по сторонам Вика.

— Там, в прихожей, на тумбочке. Рядом с моей…

— Сиди, сейчас все организуем!

Пока Вика, вернувшись с телефоном, кликала в памяти Сашин номер и потом стояла с напряженным лицом, вслушиваясь в гудки, она торопливо приводила себя в порядок, будто Саша мог ее каким-то образом увидеть. Провела ладонями по щекам, поправила волосы, поерзала на стуле, садясь прямо. С усилием уняла нервную дрожь…

— Ответил! На, бери! — сипло прошептала Вика, бросившись к ней с телефоном.

Схватила трубку, прижала к уху. Внутри все тряслось от напора надежды — главное, услышать его голос…

— Да, Вика, слушаю. Але… Ты где, Вик?

— Это не Вика, Саш… Это я… Маша…

Пауза, секундная, паническая. Да, она кожей почувствовала, как из телефона плеснулась паника. А может, это была ее собственная паника, а у Саши — просто растерянность?..

— Здравствуй, Маш.

— Здравствуй…

Как глупо — вежливо здороваться после всего. И надо еще говорить что-то. То есть много чего надо сказать, но ведь не выговаривается ничего, проваливаются нужные слова в панику и растерянность.

Саша заговорил первым — абсолютно чужим, деревянным голосом. Каждое произнесенное слово — как боль. Или предчувствие боли:

— Маш… Можно, я не буду ничего объяснять? Ты просто прими как факт, целиком. Так быстрее переживется, я думаю. Ничего, ты справишься, Маш. А в материальном плане я ни на что не претендую, это само собой разумеется. И помогать тебе всегда буду. А на развод, если хочешь, я сам подам. Ну, чтобы тебе лишний раз не беспокоиться.

— Не беспокоиться?! Мне? Ты сказал — не беспокоиться? Да ты… Ты…

И захлестнуло горло слезами, дрожащий палец вжался в кнопку отбоя. Вика забрала телефон, заколготилась вокруг с причитаниями:

— Ну что, Маш, что? Что он сказал-то? Говори, не молчи… А лучше поплачь, чего ты застыла-то, Маш?

Да, слезы и впрямь дальше не пошли, застряли в горле холодным комком. И дрожь пошла по телу холодная, с неприятной испариной. И голова закружилась, и тошнота…

— Маш, тебе плохо, что ли? Может, приляжешь, а? Давай я тебя отведу.

В спальне она кулем свалилась на свою половину кровати, Вика накинула на нее сверху плед. Подтыкая углы, бормотала виновато, испуганно:

— Да что ж такое, а… Чего ты меня все время пугаешь, Марусь? Вот, ей-богу, никогда не понимала этого твоего ужаса перед обстоятельствами. Да мало ли что в жизни переживать приходится!

— Помолчи, Вик. Ну, пожалуйста.

— Хорошо, хорошо. А может, я не знаю чего, Маш? Это что-то из детства, да? Ты ж мне никогда ничего не рассказывала. Может, надо к хорошему психологу попасть, а, Маш? Такое ощущение, будто ты бываешь сломленная внутри…

— Вик… А можно тебя попросить?

— Да, конечно! Что надо сделать, Марусь?

— Иди домой, Вик. Только не обижайся, ладно? Мне надо сейчас одной побыть. А ты мне мешаешь.

— Да, но я ж наоборот… Помочь хотела… Как я тебя оставлю-то, в таком состоянии?

— Вика, я спать хочу. Уйди, пожалуйста, прошу тебя.

— Ну, если спать… Ладно, тогда уйду. Но как проснешься — позвони обязательно. Хоть когда! Хоть ночью, хоть рано утром. Договорились?

— Договорились…

Закрыла глаза, поджала под себя ноги, свернулась под пледом калачиком. Вскоре услышала, как хлопнула в прихожей дверь — Вика ушла… Зачем, зачем она ее прогнала? Не надо было…

Нет, все равно не уснуть. Какой сон, господи, когда внутри так холодно. Холодно, пусто и страшно. И холод пугающий, переходящий из одного состояния в другое — под веками будто северное сияние полыхает. Ладони ледяные, ступни ледяные. Сосудистая дистония, неизменный спутник любого страха, черт бы его побрал! Кровь не хочет жить, не хочет двигаться, замирает.

И, как всегда в тяжелую минуту, промелькнула в памяти картинка из детства. Опять, опять это воспоминание! Никуда от него не деться! Да, та самая картинка, первое появление дяди Леши. Даже не картинка, а мамино лицо, застывшее в проеме открытой двери…

— Слышь, Маруська! В общем, я тебе сказать хотела. Замуж я выхожу, вот что. Сегодня мой муж вечером к нам придет, здесь и останется. Ты давай-ка, прибери у себя в комнате, чтоб ни пылинки, ни соринки… Поняла?

Она очень волновалась остаток дня. Мама бегала по квартире счастливая, из кухни сытно пахло пирогом с мясом. Потом в дверь позвонили. Мама побежала открывать… А потом мама крикнула из своей комнаты — Маруська, иди сюда! Странно как-то крикнула, виновато. Потом подтолкнула ее к сидящему на стуле дяде Леше, произнесла елейным голоском, тоже очень виновато:

— Вот, Леш… Что есть, то есть. Уж извини, Леш, с хвостом я.

Она стояла, думала с опаской — может, ей тоже следует извиниться? Может, мама этого от нее ждет? Но как правильно сказать-то?.. Извините, дядя Леша, что я тут, с мамой, живу? Или что я вообще есть? Надо было маму раньше спросить…

Фу, не надо, не надо об этом вспоминать. Прочь, проклятая память, что ж ты, сволочь, со мной делаешь-то? Хочешь, чтоб я и сейчас у всех подряд прощения просила — извините, что я живу на этом свете? Славка — извини, Саша — извини, вся бухгалтерия — извините? Голову пеплом посыпала, глубже под плед спряталась?

Застонала, перевернулась на спину, открыла глаза, оглядела пространство вокруг себя. Потолок, люстра, кусок окна, штора от ветра колышется. Господи, а ведь раньше, в детстве, эта спальня ее комнатой была… Именно на этой территории все самое страшное и происходило. И дядя Леша, и страдание ее неизбывного терпения, и чувство вины, и мамино непрощение… Как же она жила потом и не чувствовала этого? Забыла? Саша позволил ей забыть все, абсолютно все?

Хотя нет, такое не забывается, наверное. Взять хотя бы подлую историю с полковником Деревянко… Но и эту историю Саша в конечном итоге на свои плечи взвалил, никогда о ней ни словом, ни полсловом не напомнил. Все плохое забралось глубоко в память, законсервировалось, притихло. А сейчас, стало быть, вернулось… Те же ощущения вернулись, из детства.

Села на кровати, испуганно потрогала себя за лицо, за волосы. Не может быть, чтобы она осталась той же девочкой, не повзрослела вовсе, не осмелела. Нет, надо себя в руки взять, иначе с ума сойти можно.

Встала с кровати, вытянула наружу зеркальную дверь шкафа-купе. Нет, вот она в зеркале, взрослая женщина, не девочка вовсе. Только глаза у женщины девчачьи, никуда из них зайцы не делись. И лицо бледное, перепуганное. Немолодое уже. А все равно — будто детское, с наивным, горестно распахнутым взглядом — не обижайте меня, пожалуйста, тетеньки-дяденьки взрослые.

Нет, надо как-то убирать с лица это дурацкое выражение. Иначе придется шагать с ним из перепуганного детства в одинокую старость. Смешно же — старая перепуганная девочка… Недостойно, неестественно. Как будто никакой взрослой середины меж детством и старостью не было.

Хотя нет — была, была середина! Была, но она пробежала ее поверху, проскакала беззаботным взглядом по верхушкам деревьев. Счастливая была середина! Надо же, столько лет жила и не подозревала, какая она была счастливая.

Да, Саша был ее счастливой крепостью. Да, он отогнал прочь ее страхи. Да, она сразу ему поверила. И вцепилась в него мертвой хваткой. Вика права. Да, села на спину, как элементаль, и спаслась. На долгие годы спаслась. И спасибо ему за это, и пусть идет, если устал… Стряхнул с плеч, пусть. Только ей-то теперь что с собой делать? Умереть?

И снова накатил изнутри холод безволия. Потому что это произнести легко — умереть. А что делать, если не умирается? Так и жить со сломом внутри? Но как, как жить-то, если не получается? Страшно же, вот так, со сломом…

Собственное отражение в зеркале стало мутным, пошло водяными зигзагами. Хорошо, что слезы образовались, горячие, спасительные. Даже согрелась от них наконец. Всхлипнула, потерла ладонями мокрые щеки, подошла к окну.

Ах, вот оно в чем дело… Понятно, отчего ей полегчало. На улице дождь пошел. Мелкий, тихо шелестящий в сумерках. Теплая влажная монотонность, оглаживающая раненую душу, как добрая матушка оглаживает больное место у ребенка.

Да, она всегда любила дождь. Наверное, и в самом деле в ней живет человек дождя. Ошиблась ты, Вика, в своем обвинительном заключении, есть во мне «дождевое», сколько угодно есть, черт бы его побрал. Ох, как хочется туда, в дождь…