Трудный возраст (Зона вечной мерзлоты) - Егор Молданов

Щука, в новых синих шелковых с красными лампасами спортивных брюках и футболке “Рибок”, вальяжно восседал на подоконнике, рядом сидел Никита и курил в раскрытое окно. Шестерки расположились у кафельной стены. Как только нас завели, в туалете повисла тишина, на нас смотрели, как на смертников.

— Ну, что, будем прописываться? — ехидно хмыкнул Щука.

— Попробуй, — вызывающе ответил Комар.

— Не сокращайся, — Щука вскочил с подоконника. — Комар, мы тебя трогать не будем, — Щука гаденько рассмеялся и вразвалку подошел вплотную ко мне. — Ты же у нас крутой, а вот с твоим малахольным хромым дружком мы потешимся.

Чей-то увесистый кулак свалил меня на пол, от боли в глазах полыхнули искры. Я лежал, распластанный на полу, как на кресте, тяжело дыша, словно после долгого бега. Лицо горело от полученного удара, с носа текла кровь. Щука восторженно распевал:

— Сейчас прольется чья-то кровь… — и все вокруг, как помешанные, ржали, один только Никита смотрел на все безучастным взглядом.

— Щука, не трогай друга, — дико завопил Комар. — Накостыляй мне, но Аристарха не трогай.

— Поздно, Комар, — наслаждался триумфом Щука, его лицо самодовольно светилось. — Хочешь спасти друга, — Щука с прищуром посмотрел на Валерку, которого за руки держали двое, — оближи мой кроссовок, и я не трону хромого Сильвера, слово пацана!

— Комар, — собственный голос показался мне придавленным. — Мы потом ему отомстим!

— Заткнись, хромоножка!

Щукин снял носок и силком пихнул его в мой рот, пренебрежительно произнес:

— Постирай их, пожалуйста, — смеха не было, напротив, повисло неодобрительное напряжение.

— Щука, — вмешался молчаливо наблюдающий за всей экзекуцией Зажигалка. — Оставь пацанов!

— Что ты сказал? — Щука застыл от изумления на месте. — Я что-то не врубился?!

— Что слышал, — спокойно повторил Зажигалка.

— Срань господня, — взорвался Щука, и в этот момент открылась дверь и в проеме застыла фигура Большого Лелика.

— Что здесь происходит? — голос его полностью изменился. Никакого благодушия в нем больше не осталось, только гнев и резкость.

На мгновение все оцепенели, никто не ожидал увидеть в такое позднее время в туалете Большого Лелика.

— Щукин, — раздался ледяной голос Большого Лелика. — Я же предупреждал тебя, чтобы ты не вздумал устраивать парням прописки. — Лицо Щуки мгновенно побурело, как у свеклы. — Отпусти пацанов.

Похоже было, что у Щуки крутилась на языке не одна парочка отборных словечек, но он сдержался и молча наблюдал за действиями воспитателя.

— Как ты, Аристарх? — заботливо спросил меня Большой Лелик, не обращая внимания на перекошенное от злости лицо Командора.

— Стандартно, — ответил я приглушенно.

— Хорошо, — Большой Лелик устало опустился на деревянную табуретку, которая стояла у плиточной стены. — Командор хренов, — задыхаясь, выдавил Большой Лелик, угрюмо покачивая головой. — Забыл, как тебя в этом же туалете чморил Батон, когда ты мелким соплежуем прибыл на Клюшку?! Освежить тебе память, напомнить при всех?! — Округлое лицо Лелика раскраснелось. Он облизал губы и хрипло переспросил: — Напомнить?!!!

Щука стушевался, озлобленно опустил глаза, слова Большого Лелика подмачивали его репутацию.

— Еще раз увижу между вами разборку, — воспитатель взглянул на Щуку, сосредоточенно сдвинув брови, — не приведи Господь, ты в ней будешь зачинщик, пеняй тогда, Командор, на себя!

Щукин, стиснув зубы, молчал.

— Комаров, — Большой Лелик посмотрел Валерке в глаза, как глядят честные люди. — Ради всех святых угодников, не окрысься, как некоторые здесь, — в голосе Большого Лелика прозвучало предостережение. Он тяжело поднялся с табуретки. — Марш все по комнатам.

Все разошлись, понимая, что это временное затишье. Понимал это и Большой Лелик, поэтому и бдил нас, как курица своих цыплят.

Первая наша с Валеркой ночь на Клюшке. Мы долго не могли уснуть.

— Пошли, — неожиданно проговорил Комар и рывком вскочил с кровати.

— Куда?

— К Щуке, — коротко отрезал Валерка. — Если не сейчас, то уже никогда.

— Что ты собираешься делать? — в горле у меня пересохло.

— Увидишь!

По дороге Комар кратко изложил свой план. Мы тихо пробрались в спальню Щуки. Все мирно похрапывали. Комар резко заскочил на кровать Щуки, зажал двумя руками ему рот и приставил к шее нож. Я уселся на Щукины ноги и блокировал их. Щука попробовал нас скинуть, бесполезно, мы держали его железно.

— Еще раз тронешь одного из нас хоть пальцем, зарежу, — хладнокровно произнес Комар. — Мне ничего не будет, кроме колонии или спецухи, — глаза Валерки лихорадочно блестели. — Для меня это санаторий, усек?!

Щука моргал перепуганными глазами.

— Ты не трогаешь нас, мы не трогаем тебя, идет?!

Щука вынужденно кивнул головой. Мы молча ушли из спальни. Щука крик не поднимал, боялся уронить свое командорское достоинство.

— Он нам этого не простит! — резонно заметил я, когда мы вернулись к себе и улеглись в кровати.

— Да, — согласился Комар, — но теперь он знает, что мы безбашенные, можем за себя постоять.

Если меня спросить, какие мои любимые школьные предметы, отвечу, не задумываясь: история и литература. Так, как вел историю Большой Лелик, так никто больше не сможет. Я знал, какие сигареты любил Сталин и Черчилль, какие спиртные напитки они обожали, какого роста был Петр Первый и размер его ноги, знал, что Григория Потемкина звали Циклопом, сколько и каких орденов было на парадном мундире у великого Суворова, хотя сам он был от вершка два горшка. Мы с Большим Леликом изучали историю деяний человеческих. После его уроков обыкновенный учебник истории был полон грохота сражений, шепота дипломатии, куртуазности придворного поведения. Иногда вся жизнь мира проплывала в моем сознании одним человеческим лицом.

Когда же я вспоминаю литературу, то в голову приходят не произведения Толстого, Достоевского, Тургенева, совсем не они. В голову приходит Пенелопа.

Никто не помнил на Клюшке, кто первым так странно назвал учительницу русского языка и литературы. Назвали — и все: Пенелопа, она и в Африке будет Пенелопой. Ее панически боялись. Было что-то резкое и непривлекательное в характере учительницы. В классе она была высокомерна, холодна и сурова, но в то же время умела завладеть нашим вниманием, и мы слушали ее, раззявив от восторга и удивления клювы. Иногда она казалась счастливой. Заложив руки за спину, она ходила по классу и рассказывала. Казалось, ей безразлично, о чем говорить. В проведении урока важным для Пенелопы было ее собственное настроение. Однажды, в период меланхолии, она с таким увлечением рассказывала личную жизнь Сергея Есенина, с его страстями, любовными похождениями и переживаниями, словно была его соседкой по кровати, хотя в программе Есенина и в помине не было, но ей хотелось нам рассказать о нем, а не о Салтыкове-Щедрине. В другой раз ее прошибло на анекдоты. Смех стоял невообразимый, внезапно Пенелопа опять сделалась холодной и суровой. Этих переходов мы больше всего и боялись. Пенелопа пугала всех своей непредсказуемостью. Никто не знал, сколько ей лет, потому что возраста она была неопределенного. Когда она пребывала в хорошем настроении и приличном прикиде, казалось, что ей до сорока; в обычные будничные дни, что ей уже далеко за пятьдесят, особенно, когда она злилась и хмурила свой высокий морщинистый лоб. Плечи у нее были слегка сутулые, волосы темные, некрашеные, глаза карие.

В поселке Пенелопу считали женщиной с завихрениями и старались без надобности не связываться. У нее была одна страсть — она была помешана на гороскопах. Безоговорочно им верила и накопила их у себя огромное количество.

Наши отношения с Пенелопой не заладились сразу, и причиной была наша с ней звездная несовместимость. Первая же наша встреча с Пенелопой оказалась громкой и скандальной. После двух спаренных уроков физкультуры, трехкилометрового кросса, все, возбужденные, ввалились в класс, где уже за столом сидела Пенелопа. Худая, с жирными черными волосами, стянутыми в тугой пучок на затылке, она всегда ходила на работу в одной и той же юбке. Ее небольшой гардероб из трех кофточек все уже давно знали наизусть. Если на ней серая в синий горошек кофта, значит, всем кранты; если бордовая — жить можно; ну, а если кремовая — жизнь просто прекрасна. Сегодня на Пенелопе была серая в синий горошек кофта. Все сразу заметили раздраженный вид учительницы, словно она проглотила лимон.

— Господи, — взмолился Чапа, костлявый пацан, очень похожий на крысу, — как я ненавижу Пенелопу.

— На литературу, как на похороны, — язвительно пошутил Зажигалка.

В этот момент голосисто раздался на три этажа звонок, в классе мгновенно воцарилась звонкая гробовая тишина. Я с интересом глядел на притихший класс, и в голове вырисовывалась чудненькая картина: “Тиха украинская ночь…” — это Николай Васильевич очень точно и достоверно описывал наши уроки с Пенелопой.