Я — твоё солнце - Павленко Мари

Виктор всегда смеётся, прищуриваясь так сильно, что не видно глаз. После бутылки пива его губы становятся цвета малины. Ему нравятся Тим Бёртон, Миядзаки, Стивен Кинг, скейтборд и фисташки.

Джамаль собирался завести четвёртого паука, но мы его отговорили — а то ещё запишется в пау-ководы.

В среду днём я устала, взмолилась о пощаде, попросила о перерыве и достала блокнот с «изящными трупами».

— О, новый блокнот? Неплохой. В аэропорту был другой.

Виктор очень наблюдательный.

— Да, у меня их полно.

— И что ты пишешь в них?

— Да всякое…

Чуть не свернув седьмую чашку кофе на мой черновик по географии, Джамаль придвинулся ближе.

— Ведёшь что-то вроде личного дневника?

— Не совсем. Просто записываю всякое, чирикаю.

— А о нас пишешь?

— А я тебе снюсь?

Они задали вопросы одновременно, и ответ прозвучал прежде, чем я это осознала:

— Да.

Улыбнувшись краем губ, Виктор пристально смотрел на меня.

Коварная теорема.

Я получила оценки.

Все преподаватели заметили, что я стараюсь, и сошлись на том, что делаю успехи: пока не грандиозные, но многообещающие. Общая картина вышла достойной: я всё-таки выкрутилась.

Однажды у меня получится лунная походка.

К тому же сегодня пятница, а завтра рождественские каникулы.

Уже.

Элоиза ушла вместе с Эрванном: укутавшись в воротник пальто, я проводила их взглядом под морось, которая обрушилась на улицу, стены и машины. Элоиза даже не обернулась. Просто смеялась и шла вприпрыжку.

Пожелав мне хороших каникул, Джамаль сжал меня в объятиях. Он едет кататься на лыжах вместе с кузенами — и не куда-нибудь, а в Куршевель.

В моих снах мы с ним едем верхом на лошади среди необъятных прерий — в пампасах — и сгоняем быков. Ярко-зелёная трава щекочет мне голени. Я в клетчатой рубашке, а на голове — бежевая ковбойская шляпа. Потом мы сидим у костра, едим зефир и ананасы, и поднимающиеся в воздух искры теряются среди звёзд. Мы говорим об уроках истории и о контрольной по английскому — никакой эротики. Надеюсь, он и сам это понимает. Один раз мне приснилось, что мы жонглируем печеньем. Изнывая от ревности, Гертруда решила мне отомстить: пришлось бросить ей все печеньки и прыгнуть в каноэ — отличный план побега… Иногда я ловлю на себе взгляд Джамаля, особенно пока мы занимаемся. Чем больше мы с ним видимся, тем менее жуткими кажутся его торчащие наружу клыки, однако всё равно привлекательности в нём как в губке.

Виктор подошёл и чмокнул меня в щёку — никаких тебе долгих объятий. Он едет на юг к бабушке с дедушкой. Потом ему предстоит томительное ожидание Адель на перроне: он будет вглядываться в толпу, снующую перед поездом Лилль — Париж, она помчится к нему с искрящейся улыбкой и… Даже знать не хочу.

— Всё в силе, Новый год празднуем у меня? — уточнил Джамаль.

— Всё в силе! — крикнула я, сбегая.

Я уже и родителей предупредила.

Мазохистка.

Завтра мы едем в Бургундию к бабуле Зазу, папиной маме. Если бы Бодлер прожил мою жизнь, у него бы наверняка нашлось более отчаянное определение тому, что такое сплин — настоящий хреновый сплин.

— А Изидор с нами поедет?

Я закончила паковать две пары штанов и зубную щётку: к моему большому облегчению, родители пересмотрели своё решение и сократили наше пребывание у бабушки до двух дней. Приедут Матильда и Крис — дети моей тёти Сары, старшей папиной сестры, им десять и двенадцать лет. Будет также малышка Шарлотта — дочка Жаниз-через-з (кто вообще называет своего ребёнка Жаниз-через-з? Бабуля Зазу тут явно отличилась). Шарлотта — юный вундеркинд. Когда она пускает слюни со шпинатом, весь стол вопит от экстаза, словно Орлеанская дева на костре.

Каждый раз.

Прямо жду не дождусь.

Я взяла рюкзак, вышла из квартиры и начала спускаться по лестнице. Изидор следовал за мной по пятам, тыкаясь носом в ягодицы. В прошлой жизни он точно был паразитом. Чесоточным. Или ленточным червём.

Ещё на пороге я услышала папино ворчание:

— И когда она позвонит своей консультантше?

В мае? Очень нужны советы по профориентации в мае!

Записки практически целиком сожрали зеркало, оставив круг в двадцать сантиметров диаметром. Отец к ним не прикасается. А мама ничего не говорит.

В машине Изидор свернулся калачиком у меня под боком. Его едкий запах раздражал мне горло. Ветеринар Брахими говорит, что псу уже лучше. Изидор похудел. Отлично. Я посчитала проплешины на его спине. Оглушительную тишину в машине перебивало только радио. Я следила за мамой в зеркало заднего вида: её скулы чётко выделялись на лице. Она потеряла килограммов пять. Куда они делись и почему?

Мы приехали в два часа дня. Целых полдня в запасе — юпи-и-и…

Бабуля Зазу похожа на забытую где-то на дне корзины картофелину. Мой дедушка умер четыре года назад от сердечного приступа, собирая яблоки в саду. Бабуля Зазу нашла его растянувшимся на траве с соломенной шляпой рядом на земле и с яблоком в руке.

Поначалу было сложно, но бабуля — сильная женщина. Она водит крошечный электромобиль со скоростью двадцать километров в час и играет в бридж с соседками. Все её трое детей живут в Париже, и она часто нас навещает. Мой отец не самый примерный из этого трио, но иногда приезжает к ней в одиночку собирать яблоки.

Когда я целовала бабулю Зазу, мне в нос ударила смесь запахов жасмина и одеколона с флёрдоранжем. И старости, конечно: ничего не могу с собой поделать, но все пожилые люди пахнут чем-то мучнистым.

— Здравствуй, дорогая, как поживаешь?

— Хорошо, бабуля, а ты?

— Ничего-ничего…

Кант, Декарт и Гегель нервно курят в сторонке: они бы не выдержали такой интенсивной дискуссии с моей бабушкой.

Я ночую в одной комнате с Матильдой и Крисом — конца и края нет этим мукам. Под предлогом прогулки с Изидором я улизнула, как только смогла. Бабулин дом расположен на краю деревни у подножия полей, а за ними — редкий перелесок, за которым буйствует уже настоящая чаща. Есть где прогуляться даже под холодным мелким дождём: я глубоко вдохнула успокаивающий запах мокрой земли.

Когда зазвонил телефон, в душе блеснул луч надежды. Но нет. Просто Джамаль бомбил меня фотографиями фондю и белоснежных спусков. Я ответила фотографией свежих собачьих какашек, лежащих на траве. Джамаль поржал. На его загорелом лице уже виднелся след от очков. От Виктора — никаких признаков жизни. Своих я тоже подавать не буду.

Пластиковая рождественская ёлка стала серой ещё до моего рождения.

Крис и Матильда расспрашивают, есть ли у меня парень; пришлось ответить, что нет. Крис сказал:

— Не удивительно, ты страшненькая.

— Фас! — скомандовала я Изидору.

Крис сбежал.

Хи-хи.

Несмотря на присутствие этих двух сопляков мне всё-таки удалось поспать. Первая ночёвка — готово.

Сегодня вечером двадцать четвёртого декабря мне придётся любоваться малышкой Шарлоттой, поглощающей тосты с фуа-гра под гром аплодисментов.

Но до этого мне нужно упаковать два подарка для мамы (для папы у меня ничего нет, но ему и пофиг). В этом году я купила ей шарф с переплетающимися в хаотичном узоре розовыми и синими цветами.

А ещё блок бумаги для записей.

Я спустилась в дедушкин кабинет. Это священное место, куда никто не заглядывает: его перьевая ручка по-прежнему возвышается в подставке для карандашей, а коричневый велюровый пиджак висит на спинке кресла.

Родители ночевали в комнате, расположенной над кабинетом.

Заперев дверь, я порылась в ящиках стола: пара позолоченных ножниц (вот чему бы мама обрадовалась) и старый рулон скотча — сгодится. В коридоре слышался гнусавый гомон Шарлотты, которую я вчера отчитала за то, что она горстями вырывала шерсть Изидору. Этот болван вообще не реагировал, но я решила не молчать.

Её мать не оценила моё поведение.

— Дебора, я запрещаю тебе!

— Не парься, я сама могу себе разрешить.

— Дебора! Что с тобой? Как ты смеешь?

— Пусть не трогает Изидора, и точка.