Доля правды - Зигмунт Милошевский

Все это было ему хорошо известно, и он, в меру своих сил, старался не вести себя соответствующим образом, но случались моменты, когда превозмогать себя было просто невозможно. Сейчас был один из таких моментов. Прокурор Теодор Шацкий в своем безупречном костюме, подобранном к нему галстуке, с прямой спиной, безукоризненной, благородной сединой и строгим взглядом выглядел за импровизированным столом президиума как олицетворение правосудия. Он взирал на собравшуюся по другую сторону группу журналистов, следя за своим дыханием и сдерживая презрение, какое могло появиться на его лице и быть запечатлено камерой.

Белоголовый рыцарь Фемиды и впрямь искренне ненавидел средства массовой информации. По многим причинам. Наверняка потому, что были они беспощадны, параноидальны, предсказуемы и скучны до тошноты, переходящей в кровавую рвоту. Наверняка потому, что нагло врали на потребу часа, жонглируя фактами таким образом, чтобы те отвечали заранее принятой концепции. Наверняка потому, что искажали картину мира, придавая каждому второстепенному факту максимум весомости и значительности, ибо только тогда несущественное событие или обстоятельство позволяло трепаться о себе все двадцать четыре часа в сутки.

Еще куда ни шло отнести новостные программы к развлекаловке для лиц с повышенной возбудимостью. Кто-то, скажем, неравнодушен к футбольным матчам, кто-то — к порнофильмам с участием четвероногих братьев, а кто-то — к информационному каналу TVN24, разные люди, разные страсти, всего-то. И не будь Теодор Шацкий прокурором, наверно, поместил бы он журналюг в своей классификации где-то рядом с любителями лабрадоров — и дело с концом. Но к сожалению, эти дебилы, вопящие о праве гражданина на информацию, столько раз мешали его работе, столько раз дурили голову свидетелям, раздувая наиболее сенсационные и кровавые аспекты дела, столько раз, несмотря на просьбы и мольбы, публиковали факты, которые отбрасывали следствие на несколько недель, а то и месяцев назад, что вопроси Господь Шацкого, какая профессиональная группа должна в одночасье исчезнуть с лица земли, он бы ни минуты не колебался.

А теперь оказалось: цирк, пожалуй, и не его, но обезьяны — уж точно его личные.

— Есть ли у вас уже на примете обвиняемые?

— Пока следствие ведется по делу, а не против конкретного лица. Мы проверяем каждый след, допрашиваем разных людей, но обвинение еще никому не предъявлено. — Мися отвечала гладко, ни на минуту не стирая с лица материнской улыбки. Это был очередной дурацкий, некомпетентный вопрос, и Шацкий с ужасом осознал, что в провинции щелкоперы еще поглупее варшавских.

— Как вы прокомментируете тот факт, что жертва была зверски убита ножом для ритуального кошерного убоя?

В зале воцарилась тишина. По обеим сторонам стола. Шацкий уже было открыл рот, когда прозвучал звонкий, приятный, высокий голосок Соберай:

— Прошу нас выслушать. У меня, к сожалению, сложилось впечатление, будто кто-то пытается затруднить следствие и распускает клевету, а вы идете у нее на поводу, как овцы на бойню, совсем не обязательно ритуальную. Да, действительно, жертву лишили жизни, перерезав ей шейную артерию весьма отвратительным способом. Да, действительно, для этой цели был использован очень острый инструмент. Но нам ничего не известно о ритуальном убийстве. Ни о кошерном, ни о халяль, ни о каком-либо ином.

— Так я не понял, в конце концов мы говорим о еврейском или арабском ритуале? — спросил кто-то.

— Послушайте, — вмешался Шацкий, — мы не говорим ни о каком ритуале. Еще раз повторю: ни о каком. С чего это вам взбрело в голову? Или я что-то пропустил? Или у вас мода такая, называть все убийства ритуальными? Случилась трагедия, убита женщина, все мы напряженно работаем, чтобы провести расследование и арестовать преступника. Обстоятельства убийства не так уж необычны, они ровно такие, как и в случае десятка других преступлений, с какими я имел дело раньше, а я пятнадцать лет проработал в районной прокуратуре в Варшаве. И многое видел, поверьте.

Мищик с признательностью взглянула на него. Встала какая-то страшненькая журналисточка в зеленой водолазке, естественно, не представилась, видимо, все ее тут должны знать.

— Была ли жертва еврейкой?

— Это не имеет значения для следствия, — ответил Шацкий.

— Понимаю, а если б, к примеру, жертвой оказался гомосексуалист, это бы для вас тоже не имело значения? — Оставалось непонятно, с какой стати эта дурнушка выглядела обиженной.

— Имело бы ровно такое, как если бы данный человек любил играть в шахматы или ловить рыбу…

— То есть сексуальная ориентация — для вас вид хобби?

Взрыв смеха. Шацкий переждал.

— Все, что касается жертвы и подозреваемых, имеет для следствия значение и проверяется. Но опыт учит, что мотивы убийства редко связаны с религиозными или другими предпочтениями.

— А с чем? — выкрикнул кто-то из зала.

— Алкоголь. Деньги. Семейные взаимоотношения.

— Но подобная антисемитская вылазка заслуживает, пожалуй, специальной трактовки? — гнула свое журналисточка. — Особенно в городе погромов, в стране, где до сих пор процветает антисемитизм и где случаются выходки на почве ксенофобии.

— Если вам известны какие-либо антисемитские выходки, будьте добры, сообщите в прокуратуру. Мне на сей счет ничего не известно, и, судя по всему, следствие по делу Эльжбеты Б. не имеет с ними ничего общего.

— А я, чтоб вам было известно, просто хочу написать правду. Поляки действительно заслужили того, чтобы знать о себе правду, а не только хорошенько простиранные и выглаженные рассказики об их героизме.

Кое-кто из журналистов захлопал, и Шацкому вспомнилось, как аплодировали Лепперу[47], когда тот, рассуждая вслух, можно ли изнасиловать проститутку, загоготал. Да, та сцена открыла правду о польских СМИ. С последним замечанием дурнушки он как раз был согласен, однако в нем нарастало ощущение бессмысленности и потери времени. Он взглянул на Мищик и Соберай — те сидели перед камерами как вкопанные, будто цирк был рассчитан на весь день.

— Отлично, пишите правду, — увы, ему не удалось скрыть презрения, это он разглядел на ее лице, — глядишь, послужите примером для своих коллег по перу. Последний вопрос, и нам надо браться за работу.

— Вы антисемит, пан прокурор?

— Если вы — еврейка, тогда, да, я — антисемит.

Был злой как черт. Чтобы избежать разговора с Мищик, после конференции сразу же исчез в своем кабинете. Перебросился парой слов с Соберай и позвонил Вильчуру, чтобы узнать, как продвигается следствие, но продвижения и не намечалось. Свидетелей не появилось, следов крови не найдено, просмотр видеозаписей с иных камер не принес результатов, Будник торчал дома. Допросы очередных знакомых Эльжбеты Будниковой подтверждали лишь одно: прекрасный человек, веселая, жизнерадостная общественница. Не все восторженно отзывались о ее замужестве, но все без исключения повторяли: «Во всяком случае, они дружили». И чем сильнее разбухали папки, тем в большей степени Эльжбета становилась безупречной, тем слабее угадывался мотив, тем быстрее прокурор Теодор Шацкий погружался в отчаяние. Он с трудом сдержался, чтоб не сесть в машину и не выехать навстречу Шиллеру, допросить его где-нибудь на полпути, лишь бы только что-то сделать, что-то разузнать, сдвинуть дело с мертвой точки.

В надежде зачерпнуть чистого воздуха и освежить мысли он вышел из прокуратуры, оставил позади стадион — место непрекращающихся заварушек в защиту палаток с картошкой — и по Старомейской направился в сторону костела Святого Павла, минуя по дороге виллы сандомежской элиты и парк Пищеле, заложенный недавно в ущелье того же названия. Раньше Шацкий этого места не знал, но не трудно было представить его себе этаким типичным медвежьим углом, где в любое время дня и ночи легко распрощаться с целомудрием не по своей воле. Шел он торопливо, решительным шагом. Было настолько тепло, что он расстегнул плащ, изморось оседала на одежде, облекая его в неземные искрящиеся доспехи.

Он дошел до костела и расположенного при нем живописного кладбища. Тучи растаяли, и теперь прекрасно проглядывалось взгорье с сандомежской старой частью города, от которого Шацкого отделял небольшой яр. Город выглядел отсюда как корабль, плывущий по уже зазеленевшим лугам. Высокий шпиль кафедрального собора помечал нос, дома казались расставленными на борту контейнерами, мачта ратушной башни приходилась точно на середину судна, а на корме обозначился пузатый контур Опатовской башни. С этого места Шацкий хорошо различал характерный, кряжистый силуэт синагоги и растущие у ее подножья кусты, где было найдено мертвое тело.

Он стал спускаться к городу, продумывая всевозможные сценарии произошедшего. Каждый из них начинался с главной предпосылки: либо убийца Будник, либо нет. Каждый оказывался бессмысленным. Чувствуя нарастающее разочарование, он шел все быстрее, миновал замок и когда наконец остановился возле собора, с трудом перевел дух.