Города на бумаге. Жизнь Эмили Дикинсон - Доминик Фортье
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Цветы, сорванные детьми после обеда, лежат в ивовой корзине. Бледными пальцами Отец берет стебелек анютиных глазок и назидательно разъясняет:
– Чтобы сохранить, надо их сначала высушить.
В руках Отца цветок кажется увядшим и блеклым. Он кладет его и достает том энциклопедии «Британника», которая ровными рядами – с первого по двадцать первый том – стоит на полках в середине книжного шкафа. Открывает и осторожно листает.
– Через несколько месяцев страницы впитают влагу растения, и вы сможете вклеить его в свой гербарий.
Эмили молча изумляется: книги питаются соком цветов.
Отец продолжает поучительным тоном, которым привык изъясняться, когда преподает, то есть всегда:
– Чтобы вспомнить место, куда вы поместили этот экземпляр, я советую выбирать номера страниц, соответствующие какой-нибудь известной дате. Например, начало Столетней войны…
Ждет.
– Тысяча триста тридцать седьмой, – хором шепчут Остин, Лавиния и Эмили.
Остин и Лавиния берут один том, осторожно вкладывают растение между книжных страниц, шепча наверное: «Декларация независимости», «падение Римской империи», «год маминого рождения».
И только Эмили, похоже, засовывает цветы в выбранный ею словарь наугад, как придется.
Некоторое время отец наблюдает за ней, нахмурив брови.
– Как ты найдешь свои растения, если кладешь их куда попало?
Она улыбается:
– Я буду знать.
Через несколько месяцев, когда среди зимы они решают извлечь из книг летние цветы, она открывает словарь, не колеблясь ни минуты. Если другие вполголоса бормочут цифры, она, словно колдовское заклинание, произносит одно слово, одно-единственное: жасмин – и появляется жасмин.
Эмили проиллюстрировала заглавия словарных статей энциклопедии.
Она собирает листики мяты, лепестки роз и соцветья ромашек, отдает матери, чтобы та развесила их сушиться на кухне. Эти растения предназначены не для гербария. Их будут заваривать и пить зимой.
В маленькой полотняной сумочке она хранит зерна, украденные у птиц в конце лета. Это – будущий сад.
Мама на кухне, дочери накрывают стол к ужину. Отец уже сидит на своем месте во главе стола, ждет. Лавиния расставляет столовые приборы. Эмили несет фарфоровые тарелки, синие с белым.
– Ну-ну, – говорит Отец, перед которым она только что поставила его тарелку.
– Что, Папа?
– Хотелось бы знать, почему именно мне всегда достается эта выщербленная тарелка?
Эмили возвращается, присматривается. В самом деле: у тарелки, которую она перед ним поставила, не хватает кусочка, совсем крошечного, как лунка на ногте.
– Прости, – говорит она.
Забирает тарелку, спокойно, не торопясь, проходит через столовую, кухню, открывает дверь, ведущую в сад. Там примечает большой плоский камень. Бросает на него тарелку, и она разлетается вдребезги. Потом все тем же размеренным шагом возвращается в столовую и объявляет:
– Больше она никому не достанется, я вам обещаю.
Изумленный, он ничего не отвечает.
Его перевернутое отражение на поверхности навощенного стола, похоже, удивлено не меньше, чем он сам. Фарфоровые осколки в траве напоминают обломки исчезнувшей цивилизации.
– Снег выпал!
Остин проснулся первым. Вбежал в комнату Эмили и Лавинии, бросился к окну: снег покрыл сад белым одеялом, свисает гирляндами с деревьев.
Все трое скатываются вниз по лестнице, натягивают сапожки, пальто, шапки, платки и митенки. Стоя на нижней ступеньке, Отец смотрит на них с видом суровым и неодобрительным. Но не говорит ничего. Дети с трудом успокаиваются.
На улицу еще никто не выходил: они первые топчут белую страницу сада, вычерчивая на ней три маленькие запутанные тропки. Лепят снежки, которые взрываются, как петарды, припудривая снежной мукой их темные пальтишки.
Эмили, запыхавшись, падает навзничь. Разводя в сторону руки и ноги, рисует снежного ангела. Справа от нее валится на землю Остин, слева Лавиния, и на снегу появляется цепочка снежных ангелов, словно гирлянда из бумажных куколок.
Все еще падает снег. Снежинки садятся на красные щеки, обжигая кожу. У детей белые ресницы, словно присыпанные сахарным песком. Когда дети наконец поднимаются, их отпечатки остаются лежать – три маленьких снежных надгробия.
* * *
Много лет спустя, прильнув к окну декабрьским утром, Эмили вновь их видит, три маленьких призрака – девяти, семи и пяти лет. Этих детей больше нет, они исчезли, словно навсегда занесенные белыми холодными хлопьями. Много лет спустя, увидев первый снег, она начинает рыдать.
* * *
На портрете художника Отиса Аллена Буллара дети предстают вариациями одного и того же человека. Матери? Отца? Во всяком случае, взрослых, воспроизведенных в детских пропорциях: серьезный взгляд, удлиненный нос, усталая улыбка. Они почти неотличимы один от другого, разве что на Остине черный костюмчик с белым воротником, а девочки одеты в платья с кружевными воротничками (светло-зеленое на Лавинии, потемнее на Эмили). Кажется, у всех у них короткие волосы с пробором сбоку, хотя, возможно, у девочек волосы длинные, гладкие, зачесанные назад. На наш современный взгляд – да и не только на современный – это похоже на портрет в память о трех умерших детях.
Или, возможно, картина была написана не в их детстве, а много лет спустя, когда они, взрослые, послужили художнику натурщиками.
Ведь нам известно, что они выжили, выросли и по крайней мере у одного из них были собственные дети. Возможно, этот портрет показывает, что взросление не спасает ребенка от смерти.
Они проходят по улице Мейн-стрит мимо большого дома, построенного их дедом Самюэлем.
– Ты здесь родилась, – говорит Остин Эмили.
Она это знает. Они все родились в этом доме. Девочка едва сдерживается, чтобы не ответить: «Умру я тоже здесь».
– Когда дедушка его построил, это был первый кирпичный дом в городе.
И это она знает. Ей все знакомо в этом большом доме, где она жила до десяти лет, даже после того, как – стыд, святотатство, унижение – дедушка его лишился и им пришлось делить жилище с семейством торговца, который его выкупил. Западное крыло – семья Дикинсон, восточное – семья Мак. Каждый раз, встречая кого-нибудь из них в коридоре, Эмили вздрагивала, словно наткнувшись на призрак или самозванца, проникшего через окно. Что эти чужие люди делают в ее доме?
Через шесть лет после того, как они покинули дом, она все еще помнит его в малейших подробностях: запах светлого навощенного паркета, солнечные лучи, проникающие через приоткрытые ставни отцовского кабинета, от которых начинают сверкать золотые буквы на книжных корешках, полумрак маленькой домашней маслобойни, куда они с Остином бегают слизывать сливки прямо с горлышек молочных бутылок, прохладный погреб, пахнущий свеклой и луком, свою собственную светлую комнатку.
Она не сомневается, что этот дом когда-нибудь вновь будет принадлежать ей. И она права. В 1855 году отец Эмили выкупает отчий дом и перевозит туда семью, которая с этого момента
