Взрыв - Павел Шестаков

— Вы наблюдательны, — сказал он.

— Ужасно люблю наблюдать за людьми. Это мне нужно. Профессионально.

Когда-то это было необходимо и ему, однако в другой профессии.

— Вы, кажется, актриса?

— Да. Хотя и не совсем еще. Я учусь. Но меня пригласили сниматься.

— Поздравляю. Наверно, был конкурс?

— Вы не поверите! Я не проходила кинопроб. — Она засмеялась. — Они там запутались со знаменитостями, кого брать на главные роли, а о моей забыли. Думали, всегда успеют, найдут, упустили все сроки и… вызвали меня просто по фотографии. Представляете? А я на снимках совсем непохожа на себя. Совсем! Страшно подумать, что будет, когда они меня увидят! — И она всплеснула руками, явно не веря в собственные опасения.

— Могут и назад отправить? — спросил Лаврентьев, тоже не веря в неудачу этой оптимистичной девушки.

— Меня? Ни за что! Я везучая. Мне всегда везет вот так — по-сумасшедшему… Если бы кинопробы, тогда другое дело… А так наверняка. Я верю в везение. Снимусь назло всем врагам.

— У вас их много?

— Не иронизируйте! Достаточно. Но я их всех… — И она, как мальчишка, вытянув указательный палец, «выстрелила»: — Кх-х! Кх-х! Кх-х!

Почему люди так любят стрелять? У него промелькнули в памяти радостные мальчишеские лица возле тира, оглашающего рыночную площадь бодрой призывной музыкой, киноковбой, сокрушающий из кольта бутылки в салуне, фотография наемника, опоясанного пулеметными лентами от шеи до коленей, облетевший весь мир снимок знаменитого писателя с пулеметом у распахнутой двери вертолета… И наконец, оттуда, из того времени, когда он сам ходил с тяжелой кобурой на поясе… Но не выстрел, нет, а только прикосновение к затылку пальца пьяного Клауса и хохот… «Геникшус!» Это шутка, конечно, профессиональная шутка на товарищеской вечеринке — камарадшафтс-абенд. Геникшус — выстрел в затылок.

— Вам и по сценарию придется стрелять?

— Нет. По сценарию убьют меня. Какая жалость, правда?

Эта девушка все время менялась. То казалась болтливой и глуповатой, то вдруг в болтовне ее чувствовалось нечто иронично-серьезное, будто она просто играет недалекую болтушку, а на самом деле подсмеивается над собой, над чем-то в собственном характере, с чем не может справиться, хотя и знает, что это не украшает ее. Но Лаврентьев думал не о ней.

— Вы будете играть молодую партизанку?

— Представьте себе! Вот уж не думала.

— Почему?

— С моим-то характером? Я бы моментально провалилась в подполье… А может быть, и нет. Не знаю. Это ведь другая жизнь, совсем другая.

— Многие ее хорошо помнят.

— Помнят? А может быть, просто выдумывают? Это их молодость, романтика. Все в голове перепуталось. Мой отчим, например, с каждым годом рассказывает о войне все красивее. Какие они были храбрецы, какие замечательные друзья, какие прекрасные девушки их любили. Не война, а кино какое-то…

— Как же было, по-вашему, на самом деле?

— Я же сказала, что не знаю. Понимаете, не знаю! Думаю только, что ужасного было гораздо больше… Я недавно катастрофу видела. Две машины… У одного человека из брюк торчала большая раздробленная кость. Как на рынке, в мясном павильоне… А на войне такое видели каждый день. Я бы с ума сошла. — И, словно перепугавшись по-настоящему, она резко сменила тон: — То ли дело играть в мушкетерском фильме! Например, госпожу Бонасье. Как она красиво умирает, отравленная злодейкой миледи!…

И девушка показала, как, по ее мнению, должна уходить из жизни очаровательная госпожа Бонасье, — томно склонила голову на плечо и перекинула на щеку золотистые волосы.

Лаврентьев невольно улыбнулся.

— Но как же вы все-таки предполагаете играть свою героиню?

— Как скажет режиссер. Если б вы знали, как я его ненавижу!

— Ну, с вами не соскучишься! За что вы его так строго?

— Сколько вы знаете режиссеров? — ответила она вопросом.

— Лично ни одного.

— Ваше счастье, А по фильмам? Дай бог, десяток, верно?

— Не считал.

— Хорошо, пятнадцать, — уступила она. — А их еще двести. Сколько серости наклепали.

— В том числе и ваш?

— А вы думаете, меня Феллини пригласил? Дудки! Косоворотов. Я его видела один раз в Доме кино. Самодовольный меланхолик.

— Может быть, вы судите пристрастно? — спросил Лаврентьев. Ему не приходилось слышать фамилию Косоворотов. Впрочем, он редко ходил в кино.

— Пристрастно? Да я сама снисходительность! Но когда я представлю, как такой человек будет мне приказывать, диктовать, умничать: «Не вижу!», «Не верю!…»

И она передразнила неизвестного Лаврентьеву режиссера.

— Тяжелое у вас положение, прямо безвыходное, — посочувствовал Лаврентьев.

— Ну что вы! Безвыходных положений не бывает.

«Откуда ей знать, что бывают!»

— Где же выход?

— Всю свою ненависть к режиссеру я изолью на гестаповцев. На их месте я буду видеть его и поражу всех своей искренностью.

— Не упрощаете ли вы свою задачу?

— Почему? В конце концов, гестаповцы тоже были бездарные люди, которые хотели всех заставить делать по-своему. Конечно, всякое сравнение хромает, но для меня это важная мысль.

Однако для него важнее было другое.

— Почему вашу картину решили снимать именно в этом городе?

Он все еще надеялся…

— Да ведь там все это и происходило! Хотя, я уверена, совсем не так, как в сценарии.

Значит, напрасно надеялся. «Повезло, ничего не скажешь, — подумал он о себе, как привык, о холодной иронией. — Тридцать лет собирался и не смог выбрать лучшего времени. Но самолет не поезд. С него не сойдешь, чтобы вернуться с полпути. А, впрочем, какая разница? Эта девушка и не подозревает, как она права. Все будет не так… Во всяком случае, то, что касается меня. Просто еще одна картина, «в основу которой положены…». Но что положено? — Ему стоило труда не попросить полистать сценарий. — Я не должен в это вмешиваться».

Лаврентьев спросил только:

— Кто же написал об этом?

— Местный музейный работник. А вы не читали в «Экране»?

— К сожалению…

— Не жалейте. Ничего особенного.

«А прочитать все-таки стоило…»

— И кто же у вас в центре событий?

— В центре, конечно, герой, наш разведчик.

Лаврентьев не смог не спросить:

— Наверно, он работает в гестапо?

— Нет. После Клосса и Штирлица это уже не кушается.

«Слава богу!»

— Он приезжает в город, чтобы произвести шикарный взрыв. Ба-а-бах! — У нее была страсть к озвучиванию. — На воздух взлетает целый театр с фашистами.

Вот оно что! Ну как же он сразу не сообразил?! Нервы подвели… Конечно же, это о Шумове. Но ведь есть и Лена… Эта девушка будет играть Лену? Неужели Лену?

— А что делает ваша героиня?

— По правде сказать, это второстепенная роль. Но ведь маленьких ролей не бывает. Бывают плохие актеры…

— Разумеется. И она погибает?

— Да. Хотя расстрел решили не показывать. Это уже столько раз было, и всем надоело.

«Пожалуй… Если только тут уместно слово «надоело»… Значит, расстрела нет. Что же есть?»

— В последней сцене она в камере накануне казни. Пишет письмо.

— Письмо? Кому?

— Соратникам, подпольщикам, конечно.

«Совсем не «конечно», совсем…»

— Кто же мог передать такое письмо?

— Наверно, кто-нибудь из охранников. У них там всевозможные типы служили. Подкупила какого-нибудь подонка…

Лаврентьев вспомнил, как опустил листок с письмом в карман мундира. Письмо к отцу, а не к подпольщикам…

Он постарался погасить воспоминания.

Важно, что картина о Шумове, о взрыве. А это был подвиг. Настоящий. О нем нужно рассказывать.

— Кто же играет главного героя?

Она назвала известного актера.

— Любопытно.

— Ну вот, и на вас действует магия имени. А внешние данные? Разве он похож на смельчака?

Тут она была не права. Во внешности Шумова не было ничего героического. У него было простое, грустноватое лицо человека, которому нечасто приходится смеяться. Кроме того, ему уже стукнуло сорок, а в то время сорокалетние выглядели постарше нынешних, что все еще числятся да и сами себя неизвестно почему принимают за молодых. И даже теперь, когда Лаврентьев был на полтора десятка лег старше погибшего Шумова, тот не вспоминался ему молодым, а тем более лихим и отважным. Он был иным, был человеком долга, а это совсем другое, это не так-то просто читается на лице. Однако известный актер, непохожий на смельчака, мог раскрыть то, что не бросается в глаза, и Лаврентьеву выбор показался удачным. Но он не стал спорить с девушкой. Он чувствовал усталость и понимал, что волнения только начинаются.

Лаврентьев взглянул на часы:

— Подлетаем, кажется.

Она выглянула в солнечное пространство.

— Какая красота! Небо чистенькое, без облачка. И море уже видно. Ой, люблю море…

Запоздавшая бортпроводница, далеко не юная, но со следами былой плакатной привлекательности, появилась в проходе с подносом…