На злобу дня: от платонизма до реформы образования - Сергей Васильев

Что касается самой совокупности, то это довольно загадочная вещь. В свое время механисты считали, что коллектива как особой реальности нет, он полностью сводится к отдельным элементам, то есть именно к сумме отдельных чувственных вещей. Еще сложнее вопрос о совокупности таксономической, классификационной.

Члены этой совокупности не обязательно взаимодействуют между собой, но, тем не менее, являются членами именно этой совокупности.

Эта совокупность существует постольку, поскольку имеет внутреннее единство. Но от чего же производно это единство? От того, что все члены совокупности есть воплощения одного и того же типа или идеи. Таким образом, само существование совокупности зависит от идеи и идея не может не предшествовать появлению совокупности. А если единство группы производно от единства идеи, то идея и внутренне должна быть единой. Поэтому она не может быть просто совокупностью признаков, а есть носитель признаков, объединяющий их. Почему же такой носитель нельзя назвать субстанцией, не материальной, а идеальной? Тип или идея есть нечто полное, вечное, в самом себе неизменное. Разве это не характеристика истинного бытия в противовес неистинному изменчивому чувственному бытию?

Если тип – система отношений между таксонами, и без чувственного существования представителей этих таксонов существовать не может, то все эти таксоны должны обязательно возникать одновременно. Но это маловероятно и фактически не обязательно.

А если идеи могут существовать вне и без вещей, тогда ставится под сомнение трактовка их просто как систем различий, как сети отношений. Если идеи есть, а вещей нет, то как же они будут отношениями? Ведь отношения есть отношения между относящимися, к каковым в данном случае, относятся вещи. Но вещей нет, тогда как же можно говорить об отношениях? Правильнее, по нашему и, сказать, что идеи – это особый тип бытия, который может проявляться в отношениях между единичными вещами. Идеи – это образцы вещей. Изучение проявлений этих образцов, и восхождение от них к самой идее, иерархии типов и есть работа систематика.

Л. Н. Васильева замечает: «Гипостазированного существования идей в мире групп почти не бывает (только в прогнозе ненайденных комбинаций)».5 Это «почти» выглядит несколько комично. Тут уж надо решить однозначно: бывает гипостазированное существование идей или нет? «Почти» – это уход от вопроса. Признание существования особого мира идей не мешает классификационной работе, ведь по Платону вещи чувственного мира существуют благодаря причастности идеям.

Примечательно, что М. Лифшиц дальше всех марксистов продвинувшийся в признании объективности идеального проявляет в связи с этим вопросом явный интерес к таксономии: «Формы и отношения материальных вещей, которые человек берет за основу своей трудовой деятельности, сами по себе не вещество, а некоторые пределы того, что дают нам наши чувственные восприятия в опыте. Но эти пределы реальны, принадлежат объективной реальности, и наше сознание или воля не могут их сдвинуть с места по произволу. Такими пределами является идеальный газ, идеальный кристалл – реальные абстракции, к которым можно приближаться также, как приближается к окружности многоугольник с бесконечно растущим числом сторон. Вся структура вселенной, не только геометрическая, но и всякая иная, опирается на нормы или образцы, достигнуть которых можно только через бесконечное приближение. Бесконечность, как таковую, никто не видел, не слышал и не обонял, однако без ее реального присутствия не обходится наше сознание даже на уровне чувственных качеств. Если в элементарной природе норма может казаться конструкцией нашего интеллекта, то в более конкретных областях, как биология, всеобщие нормы более тесно смыкаются с особенными видами существования. Этот момент и хотят выразить понятием таксономии».6

В другой своей работе он пишет: ««В идеалистической терминологии всех веков этот отчеканенный жизнью тип превращается в объективную, независимо от человеческой головы существующую идею. Найдет ли со временем философский материализм какое-нибудь общее понятие, подобно тому как современное естествознание пользуется для обозначения своих семейств, видов, разновидностей понятиями «таксонометрическая категория», или «таксон», я не знаю, но что такой термин имел бы соответствующую ему реальность, в этом сомневаться нечего. По поводу открытия клетки Энгельс писал Марксу 14 июля 1858 года: «Клетка есть гегелевское в-себебытие и в своем развитии проходит именно гегелевский процесс, пока из нее, наконец, не развивается «идея», данный завершенный организм». (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 29, с. 276.) Известный современный физик Гейзенберг сказал однажды, что ген – это идея. В самом деле, если вдуматься в понятие генетической программы, которая реализуется материальными биохимическими механизмами, вплоть до того, что существует даже программа болезней старения, то перед нами будет именно та командная роль морфеи, формы, программы, которая играет, как мы теперь знаем, столь важную роль в развитии материальной природы, хотя и не является ее последним словом.7

М. Лифшиц приводит массу примеров существования идеального. Однако решающий шаг, сознательный переход к идеализму он не делает. Он пытается избежать этого шага, относя идеальное к отношениям: «По словам Маркса, философы называли идеей отношение. Действительно, кроме материи как субстрата окружающего нас материального мира, есть еще необъятное многообразие всевозможных отношений, форм, структурных связей, которыми живет материя, которые, по существу, материальны, но не являются веществом. Глубокой, хотя исторически объяснимой ошибкой идеализма, которую разделяет и Гегель, является убеждение в том, что материя не может быть целым, что материализм как философия поэтому невозможен, что истинной полнотой бытия, источником жизни является только дух, идея. Это не так, но сама по себе «идея» – это не глупость, а одностороннее изображение бесконечности отношений, завивающихся вокруг материального ядра природы. В переводе на язык материализма гегелевская идея – это строгая система отношений определенной относительно законченной объективной ситуации. Согласно Гегелю, она имеет свой генетический код, свою программу в понятии. Близость же Гегеля к материализму состоит в том, что эта программа существует только в самой реальности. Если бы он сказал, что все в мире укладывается в определенные узлы отношений, повторяясь до определенного, ясно отчеканенного самой жизнью типа и приобретая при этом известную автономию данного круга явлений, он был бы материалистом. Я не знаю, примет ли марксистская литература со временем определенную систему терминов, обозначающих то реальное содержание, которое Гегель как идеалист называет идеей, объективным понятием и его воплощением, переходом в плоть и кровь».8

Но если говорить о соответствии вещи своему понятию, то тогда надо признать особую реальность этого понятия. Разве оно само по себе имеет чувственное бытие? Почему же мы должны квалифицировать эту реальность как материальную? Признак объективности здесь недостаточен, поскольку и Платон, и Гегель утверждали объективность идей. М. Лифшиц, как и Л. Н. Васильева видит в идеях отношения, систему отношений данного круга явлений. Он забывает, что идея конституирует сам этот круг явлений, и без нее он не выделялся бы из других сфер реальности. А как может система отношений программировать развитие вещи? Для этого система отношений должна «знать» будущее, причем должное будущее.

Опираясь на суждения М. Лифшица можно попробовать решить вопрос о совершенстве идеи, вызывающий такое неодобрение Л. Н. Васильевой. М. Лифшиц подчеркивает момент долженствования в систематике. «Все явления окружающего нас мира могут, повторяясь, приобрести род относительной автономии, или, как говорил Гегель, равенства своему понятию. В современной биологии и некоторых других науках широко применяется таксономический принцип, состоящий по существу именно в том, что определенный вид, разновидность, подвид, популяция, штамм признается чем- то соответствующим определенной норме, то есть своему понятию».9

В другом месте он поясняет более конкретно: «А что природа расположена к известным предельным формам, подтверждается опытом современной науки, которая, даже не помня о некогда бывших Платоне и Аристотеле и не употребляя таких страшных слов, как «совершенство», perfectio средневековой мысли, отдает дань «идеальному» при каждой классификации родов и видов. Совершенно безразлично назвать что-нибудь законченным в своем роде, «совершенном», teleion Аристотеля, или назвать это негибридным, недефектным примером определенной «таксономической категории». Для того, чтобы эта категория не была эмпирической абстракцией, не имеющей подлинной всеобщности, любой науке, будь это ботаника, зоология или лингвистика, все равно необходимо иметь в каждом типе свой образец, эквивалентную форму, реальную «парадигму», с которой можно было бы сравнить всех претендентов на определенную «таксономическую категорию», точнее говоря, определить ее на основании саморазвития данного вида».10 В подкрепление мнения М. Лифшица можно привести цитаты из работ признанного методолога систематики Э. Майра. Он отмечает, что систематик должен учитывать значительную изменчивость внутри видов и поэтому должен собирать статистически адекватные выборки. Получается, что реальные особи, включенные в вид могут отклоняться от нормы вида, образца вида. Э. Майр считает, что в классификации таксонов следует рассматривать всю совокупность признаков в качестве единого интегрированного пространства. В таком случае может получиться, что не все индивидуумы, и не все таксономические группы обладают всеми признаками вышестоящей таксономической группы: «благодаря этому новому подходу мы можем определять таксоны политетически, не беспокоясь о том, что иногда какой- то вид не имеет некоторых из диагностических признаков того высшего таксона, к которому он принадлежит, или отдельная особь не имеет диагностических признаков своего вида».11