Его счастливое детство - Алексей Воробьев-Обухов

Танцевали вальс, мазурку, венгерку (любимый папин танец). Когда танцевали мазурку, тетя Лида, студенткой накануне войны пожившая во Франции, громко командовала «А-гош, А-друа, Мазурка женераль» и танцующие послушно шли то направо, то налево, то становились парами друг за другом. Мне нравилось смотреть, как отец танцует венгерку, вычерчивая правой ногой треугольники и громко притоптывая и щелкая каблуками под зажигательную мелодию Брамса.

Вечер заканчивался по обыкновению тем, что меня отправляли спать, а гости, натанцевавшись, рассаживались на расчехленную мягкую мебель, и муж тети Лиды приятным тенором пел романсы под аккомпанемент пианино.

Немного поканючив, я покидал гостиную, попросив спеть любимую колыбельную Чайковского «Спи, моя радость, усни…»

Лежа в кроватке, я прислушивался к романсам о любви и разлуке и мечтал о том, как буду танцевать венгерку, когда подрасту…

На другой день Аннушка мыла пол и рассказывала мне, как соседи с первого этажа расспрашивали ее по какому поводу у нас были танцы и кто так громко стучал каблуками.

И этот стук каблуками был единственным шумом, который позволял себе отец. Я никогда, ни в детстве, ни в юности не слышал, чтобы папа повышал голос. Я не помню, чтобы он ссорился о мамой, идя прикрикивал ни меня. Если я его сердил, то он просто смотрел мне в глаза, так смотрел, что мне сразу становилось стыдно.

И я любил его еще больше…

Мать

В противоположность отцу, мама была эмоциональна и, порой, вспыльчива. Ее очень расстраивала людская неблагодарность и несправедливость. Потеряв в шестнадцать лет отца, маме, будучи еще гимназисткой, приходилось давать частные уроки, чтобы помочь матери прокормить и одеть четырех малолетних детей.

Ее отец – мой дедушка, видя природные способности дочери, завещал перед смертью: «Учить Антонину». После окончания гимназии с золотой медалью, мама один год работала преподавательницей в частной женской гимназии, а затем поступила в единственный в тогдашней России женский императорский педагогический институт в Петербурге. Лица, окончившие этот институт, получали университетский диплом.

Учась в институте, мама продолжала давать частные уроки в состоятельных семьях петербуржцев, чтобы поддержать семью и платить за учебу. В получении уроков ей помогали преподаватели института, рано заметившие педагогические способности молодой студентки.

Мама (вторая справа) в институте

Когда я уже учился в школе, мама рассказывала мне о своем репетиторстве в аристократических семьях, где ее иногда приглашали отобедать с «их сиятельствами».

Я очень любил слушать мамины рассказы о ее детстве, Кстове, студенческих годах в столице и, наконец, о ее участии в гражданской войне после революции.

И, как это часто бывает у детей, снова просил повторить рассказ о двух известных и богатых ухажерах, сватовшихся к маме в Петербурге и Нижнем. «А почему ты вышла замуж за папу», – спрашивал я ее после таких рассказов. «А потому, – отвечала она, – что я очень полюбила нашего дорогого папу за его благородство, порядочность и ум».

Мама познакомилась с будущим мужем в Нижегородской гимназии еще до войны и вышла замуж в 1919 году, когда ей было уже 28 лет, а папе – 38.

Как историческую реликвию, храню я два документа, выданные маме в годы гражданской войны штабом Волжской военной флотилии, в которых указывается, что Миловидова Антонина Васильевна состоит в штате Революционного Трибунала флотилии и не подлежит аресту, уплотнению, выселению и обыску с реквизицией имущества без согласия Командования Флотилии.

Мама рассказывала, как она плавала на судах Флотилии, ведущих борьбу с белыми по Уфе, Каме и в низовьях Волги.

Мама никогда меня не ругала, не воспитывала нудными нотациями, а как-то доброжелательно давала мне самому понять неблаговидность моего поведения, или поступка.

Маму очень любили и уважали ее ученицы – сперва гимназистки, потом студентки Рабфака, их памятными подарками, начиная от трогательных поздравлений и благодарностей, и кончая обязательным портфелем и чернильным прибором, а также оригинальными недорогими сувенирами был заставлен стол. Я пишу об этом, так как в детстве очень любил рассматривать эти подарки и играть в них, придумывая им новые, непонятные для взрослых назначения.

И сам письменный столик, небольшой, однотумбовый, притягивал своей уютностью и необычностью. Во-первых, на нем справа стоял небольшой шкафчик с дверцей с вставленным зеленым пупырчатым стеклом. Во-вторых, на столе слева и сзади стояла деревянная резная ширмочка. Стол был покрыт красивым малиновым сукном. Он был таким уютно-интимным, что за ним хотелось посидеть. Я очень любил играть, а потом и делать уроки за ним.

Во время войны даже преподаватели математики надели погоны

Как и отец, мама очень много работала. Я видел ее только за обедом и ужином и лишь иногда по вечерам, когда у нее не было консультаций и вечерних занятий с отстающими. В свободные вечера она читала мне по много раз любимые книжки, среди которых были сохранившиеся от ее детства сказки Перро «Мальчик с пальчик» и «Кот в сапогах».

При такой загрузке у мамы совершенно не оставалось времени на домашние дела, но несмотря на трудолюбивую Аннушку, ведавшую питанием семьи, уборкой квартиры и уходом за мной, мама каким-то чудом находила время проверить мои уроки и поштопать вечно худые на коленках от постоянного ползания по полу со своими игрушками длинные чулки, или сшить тряпичные спортивные тапочки, которые я с завидным упорством забывал в школе.

Желая чем-то помочь маме (эту черту во мне усиленно развивала Валентина Ивановна), я начинал наводить порядок на мамином письменном столе, раскладывая стопки ученических тетрадей, конспекты и какие-то листочки с непонятными формулами, что, хотя и вызывало похвалу с поцелуем, но вряд ли экономило ее время, если не сказать наоборот.

Мама мало занималась своим гардеробом, годами нося одну и ту же одежду. Я помню ее нарядное лиловое платье, которое мне страшно нравилось, кулон с сиреневым аметистом и золотые часики на браслетке, которые она одевала, идя в гости или на праздники. Помню хорошо и шелковую голубую кофточку, подаренную папой, которой она пользовалась много лет.

Занятие туалетами требовало времени, а у мамы его не было.

Аннушка

Аннушка появилась в нашей семье вскоре после моего рождения. Это был 1920 год, известный страшным голодом в Поволжье, разгулом инфляции, восстаниями и мятежами недовольных Советской властью крестьян. Родители платили миллионы за козье молоко, которым меня поили, так как у мамы молоко вскоре пропало. Чтобы как-то сводить концы с концами, мать набирала дополнительные уроки, а отец по совместительству преподавал на открывшихся курсах пехотных командиров Красной Армии, за что получал бесплатно военное обмундирование и красноармейский паек.

Аннушка – сравнительно молодая, неграмотная, незамужняя женщина с парализованной согнутой правой рукой, обладала всеми лучшими качествами истинно русской женщины: трудолюбием, бескорыстием, любящим добрым сердцем и скромностью. Одной левой рукой, развитой н сильной, как у кузнеца, она одинаково легко управлялась с мытьем полов, приготовлением пищи и покупкой продуктов на базаре. А по вечерам еще успевала посидеть со мной в Звездинском сквере – напротив дома, где обычно собирались домработницы и бабушки с детьми.

Имя «Анё», которым я звал Аннушку, появилось, как мне потом рассказывала мама, когда, я только начинал лепетать первые слова.

С самого раннего детства Аннушка укладывала меня в постель, обязательно крестила на ночь и часто рассказывала полюбившиеся мне сказки про Царевну-лягушку, про Аленушку и ее братца Иванушку.

У Аннушки в городе были старшая сестра, младший брат и взрослая племянница. Все эти родственники жили на Новой стройке – на буграх Окского откоса над Казанским вокзалом. У семейных брата и сестры были дети, и Аннушка часто брала меня с собой, когда шла навестить племянников.

Я помню, как с удовольствием играл там в их незамысловатые игрушки, сделанные руками отцов из подручных материалов, или купленные на дешевом базаре.

Но больше всего мне нравилось, когда меня, как взрослого, усаживали со всеми за стол, и я пил чай в прикуску с замечательным постным сахаром и халвой.

Однако, и постному сахару и детским игрушкам я предпочитал брата Аннушки – слесаря. Это был стройный, с улыбчивыми глазами, высокий и молодой (по сравнению с моим отцом) человек, который отдавал свое внимание не пришедшей в гости сестре, а мне. После чая, он сажал меня за край стола и, сдвинув посуду и освободив поднос от самовара, начинал вместе со мной разбирать старый будильник с двумя большими блестящими колокольчиками. При разборке стрелки вдруг начинали бешено вращаться, позванивал звонок и все это было крайне интересно. К сожалению, на сборку будильника времени всегда почему-то не хватало, и мы уходили, оставляя поднос с кучей зубчатых колесиков и осиротевшим циферблатом.