Два шалахмонеса - Шолом Алейхем

– Айзик, возьми вон тот кусок торта и положи его сюда, а тот кусок коржа и две маковки переложи отсюда туда, и подай мне ту подушечку, Айзик, с катышками, нет, Айзик, не ту, а эту! Пошевеливайся, Айзик! Вы только посмотрите, его надо азбуке учить, как малое дитя!

Вон тот пряник побольше положи туда, вот так, Айзик, а этот кусок торта разрежь пополам, слишком большой кусок, Айзик, жалко… Провалитесь вы, выродки! Вон отсюда!

Последние слова относились к целой ораве сорванцов, которые стояли вокруг Златы с голыми пупками, жадно смотрели на сладости и облизывались.

Озорники – то один, то другой – подкрадывались за спиной матери к столу, чтобы стащить какое-нибудь лакомство, а мать не скупилась и отпускала кому оплеуху, кому пинок, кому подзатыльник.

– С праздником вас! Хозяйка прислала вам шалахмонес, – говорит Нехама рыжая и подает Злате накрытый салфеткой шалахмонес.

– У кого ты служишь? – спрашивает Злата и, любезно улыбаясь, берет у Нехамы поднос.

– У Зелды, жены реб Иоси-ягненка, – отвечает Нехама рыжая и ждет, когда ей возвратят поднос.

Злата опускает руку в карман, чтобы дать девушке грош, а другой рукой откидывает с шалахмонеса салфетку и чуть не падает в обморок.

– Да обрушатся на головы моих врагов все черные, злые недуги, пусть поразят они их руки и ноги, их тело и душу! Посмотри только, какой шалахмонес! Насмехаться она вздумала, что ли? Ну и бездельница! На, отдай это своей хозяйке обратно, – говорит Злата и швыряет в лицо Нехаме рыжей поднос вместе с салфеткой и шалахмонесом.

5

Реб Иося-ягненок и реб Айзик-балбрисник – касриловские торговцы, лавка возле лавки. И хотя они, можно сказать, конкуренты и отбивают друг у друга покупателей, когда представляется случай, отношения у них вполне добрососедские: они занимают друг у друга деньги, ходят друг к другу в гости, летом целыми днями сидят в лавке и играют в кости, а зимой заходят друг к другу погреться. И жены их ладят: вместе перемывают всем косточки; если одной не хватает товара, другая дает взаймы; поверяют друг дружке самые сокровенные тайны; не ссорятся почти никогда, а если даже им и случится поссориться из-за какого-нибудь пустяка, примирение наступает незамедлительно… В общем, живут душа в душу.

Когда на другой день после пурима реб Айзик-балбрисник вышел открывать лавку, реб Иося-ягненок уже стоял у дверей своей лавки, надувшись как индюк, и ждал, чтобы реб Айзик подошел к нему и пожелал доброго утра – тогда он ему не ответит… А реб Айзик, которого жена тоже хорошенько зарядила против реб Иоси, открыл лавку, встал в дверях и ждал, когда реб Иося подойдет к нему и пожелает доброго утра – тогда он ему не ответит… Так они стояли друг против друга, словно петухи, и каждый ждал, чтобы заговорил другой… Они могли бы простоять таким образом до второго пришествия, если бы не вернулись с базара их жены. У обеих пылали лица и гневно сверкали глаза.

– Айзик, что ж ты не скажешь ему «спасибо» за прекрасный шалахмонес, который мне прислала его красавица? – обращается Злата к своему мужу.

– Иося, почему ты не напомнишь ему про вчерашний шалахмонес? – спрашивает Зелда у своего мужа.

– Ты слышишь, Айзик, она еще насмехается! Чего же ты молчишь, Айзик!

– О чем говорить с ягненком? – произносит реб Айзик громко, чтобы реб Иося услышал, что его обозвали «ягненком».

– Стоит ли связываться с балбрисником? – произносит реб Иося громко, чтобы реб Айзик услышал, что его обозвали «балбрисником».

Если подумать: что плохого в слове «балбрисник»? Всякий еврей, у которого жена родила мальчика, на восьмой день становится балбрисником.

Реб Айзик, однако, все мог перенести, но только не прозвище «балбрисник». Это ему – нож острый. Он готов разорвать обидчика на куски.

То же самое и реб Иося. Если дать ему три оплеухи, он не так расстроится, как от прозвища «ягненок».

На шум сбежался весь рынок. Всем хотелось узнать, по какой причине два близких соседа и добрых приятеля вцепились друг другу в бороды, да так, что их едва удалось растащить… Но реб Иося, и реб Айзик, и Злата, и Зелда говорили все вместе и так кричали, так визжали, что, кроме «шалахмонес» да «шалахмонес», ничего нельзя было разобрать: какой «шалахмонес», чей «шалахмонес» – непонятно…

– Если ты не подашь на «ягненка» мировому, можешь попрощаться с жизнью, – кричала Злата на мужа.

И реб Иося обратился ко всему базару:

– Люди, будьте свидетелями, что эта бесстыжая женщина назвала меня «ягненком». Сейчас я пойду к мировому и подам бумагу на нее и на ее мужа – «балбрисника».

– Люди! – отозвался реб Айзик, – знайте, я выставляю вас свидетелями у мирового, что этот… этот… этот… – мне не хочется произносить его постыдное имя – только что назвал меня «балбрисником».

Через час оба были у писца Юдла, оба выставили свидетелей и оба подали бумаги,

6

Касриловский мировой – пан Милиневский, тучный господин с длинной бородой и высоким лбом, так долго состоял в должности мирового, что отлично был знаком со всем городом, и, главным образом, с касриловскими евреями, каждого он знал в лицо, и характер его знал, понимал по-еврейски, как еврей, был умен, как свет. «Совсем еврейская голова!» – говорили о нем в Касриловке.

В осеннее время, после праздника кущей, его забрасывали бумагами, и не кто-нибудь, а всё евреи, дай им бог здоровья! Речь шла не о кражах, упаси господь, не о злодеяниях или убийствах – нет! Жаловались только на дули и оплеухи, которыми прихожане наделяли друг друга в синагоге из-за почетного права читать молитвы с амвона.

Пан Милиневский не любил церемониться с касриловскими евреями, пускаться с ними в длинные объяснения, Много говорить он им не давал, так как знал, что это история без конца. Желают пойти на мировую – хорошо (пан Милиневский – миротворец), а если не желают, – он надевает цепь и кричит: «По указу, на основании такой-то и такой-то статьи, я присуждаю Гершке за фосень-брейшис[5] три дня ареста и Янклу за фосень-тойре[6] три дня ареста». Как видите, предпочтения он не оказывал никому.

За две недели до пасхи состоялся суд по делу о шалахмонесах. Присутствие было битком набито свидетелями – мужчинами и женщинами, – яблоку негде было упасть.

– Айзик, Иоська, Злата, Зелда! – вызвал пан Милиневский, и с первой скамьи поднялись реб Иося-ягненок со своей женой и реб Айзик-балбриеник со своей женой, и прежде чем мировой успел открыть рот, все четверо заговорили разом, и больше всех и громче всех, конечно, женщины.

– Господин мировой! – говорит Зелда, отталкивая мужа и показывая рукой на Злату. – Она, вот эта бесстыдница, присылает мне в нынешний пурим хороший шалахмонес, курам на смех: паршивый штрудель и один медовый пряничек, просто смех, срам, тьфу!..

– Ой-ой-ой, я этого не выдержу! – кричит Злата и бьет себя кулаком в грудь. – Дай боже мне такой кусок золота!

– Аминь! – говорит Зелда.

– Да замолчи ты, проклятая! Две подушечки, господин мировой, дай боже мне такое счастье, и пирожок, и царский хлеб, и несчастье на ее голову, и пряник, и язва египетская, и гоменташ! Горе мне!

– Какой там гоменташ? Это ей приснилось!

Мировой звонил в колокольчик, пытаясь успокоить женщин сначала по-хорошему, потом со всей строгостью, а когда он увидел, что это не помогает, что невозможно заставить женщин замолчать, он их, извините, выставил наружу, чтобы стало немного тише и можно было хоть что-нибудь разобрать. А мужчинам он посоветовал обратиться к раввину.

– До рабина! – сказал он им. – До рабина с вашим гоменташем.

И вся толпа отправилась к раввину.

7

Раввин реб Иойзефл, который уже знаком нашим читателям, может, слава богу, все перенести. Реб Иойзефл каждого любит выслушать до конца. Он придерживается того мнения, что всякий человек, сколько бы он ни говорил, должен когда-нибудь замолчать. Ведь человек, по словам реб Иойзефла, не машина. Но тут беда была в том, что все четверо говорили одновременно, перекрикивая друг друга, да и со стороны люди вмешивались. Однако и здесь реб Иойзефл не отчаивался. Все на свете имеет свой конец…

Когда все вдоволь наговорились, накричались, переругались и стало, наконец, тихо, реб Иойзефл обратился к обеим сторонам, по своему обыкновению, тихо, ласково, со вздохом:

– Ох-ох-ох! Приближается такой праздник, такой святой праздник – пасха! Шутка ли сказать – пасха! Наши предки вышли из Египта, перешли море, такое море! Блуждали в пустыне сорок лет, сорок лет! Получили на горе Синайской тору, такую тору! И в торе той так хорошо сказано: «Люби ближнего, как самого себя», люби! А тут, ох, грехи наши, а тут люди ссорятся, вцепляются друг другу в бороды… И из-за чего? Из-за глупостей, из-за чепухи… Поношение бога перед иноверцами, право, поношение! Лучше бы помнили про моэс-хитым.[7] У бедняков еще нет мацы на пасху, что уж говорить об яйцах и гусином сале! Хотя бы мацы, мацы на пасху! Шутка ли сказать – пасха! Такой праздник! Наши предки вышли из Египта, перешли море, такое море! Блуждали в пустыне сорок лет, сорок лет! Получили на горе Синайской тору, такую тору! Слушайте меня, люди, простите друг друга, помиритесь, идите домой в добром здравии и помните лучше о том, что приближается такой праздник, такой большой, такой святой праздник!..