Иллюзия - Александр Хургин

Да был бы еще коллектив как коллектив - по размерам, - а то три человека несчастных, три калеки. Или, точнее, четыре. Если с Васей. Но Вася фактически не в счет. Не потому, что он Вася, а потому, что работник чисто технического профиля и к тому же семьей обремененный обширной. Из-за нее он и не принимает участия в коллективном праздничном отдыхе, а участвует только в коллективной повседневной работе, делая все, от него зависящее, чтобы семья была сыта, а газета выходила в свет регулярно вовремя, один раз в месяц, с нормальным полиграфическим качеством и соответствующим дизайном. А плясать под музыку SONY в отсутствие женского пола у него ни времени, ни интереса нету. А тем более слушать, как Фельцман обзывает Гопнера и Абрамовича голубыми евреями, а те ему отвечают вопросом: "А что, быть желто-голубым евреем лучше?".

И ясно, что Фельцман, который кроме всего прочего, еще и государственный служащий, жутко обижается, теряет над собой учет и контроль, выпивает два раза подряд и лезет на Гопнера и Абрамовича с кулаками в бой. Пытаясь им доказать что-то. А что - он и сам не знает.

Короче говоря, праздник вступает и входит в силу, и ничего нового и интересного в нем нет. Ни для отсутствующего Васи, ни для других. Оно и для самих непосредственных участников интерес во всем этом запланированном веселье относительный. И мерцательный. В том смысле, что то он есть, то его нет. И когда его нет, когда он исчезает, уходя, как вода сквозь пальцы клоуна, вокруг стола воцаряется нехорошая тишина, смешанная с запахами закуски. И слышно сквозь эту тишину только шум жевательных движений и тяжелое пожилое дыхание не добрых друг к другу людей. Они выпили водки чуть больше, чем требуют их уже постаревшие организмы для увеселения их же стареющих душ. И души теперь дальнейшему увеселению не поддаются и не подлежат. И водка ему больше не способствует, а, наоборот, лишь противоречит. Несмотря на свое высокое качество и высокую степень очистки. И это лишний раз подтверждает истину, что душа человека - потемки, будь он хоть молод, хоть стар, хоть еврей, хоть кто.

Конечно, Фельцмана быстро удается утихомирить и обнулить. Абрамович берет его за руки и, сжимая, держит. Он может так держать Фельцмана до третьих петухов и даже до Рождества Христова, поскольку был когда-то борцом классического стиля и китобойцем знаменитой в прошлом флотилии "Слава". И он ходил на этой флотилии бить китов гарпуном с привязанной на конце гранатой, и матросы по злобе называли его "мордж", в смысле морда жидовская, а он их за это бил смертным боем поодиночке и группами, пока они его не зауважали.

Фельцман какое-то время дергается, пытается вырвать руки из клещей Абрамовича, но быстро сдается и затихает в захвате бывшего борца и матроса, ныне старика. И тогда Гопнер ему говорит:

- Фельцман, вы же государственный человек. Разве так можно обращаться с народом?

На это Фельцман высокомерно отвечает:

- С народом нельзя, но при чем тут вы?

Таким ответом он хочет оскорбить и унизить своих собутыльников, соплеменников и соратников. И это ему удается. Хотя и не в полной мере. В полной мере унизить Абрамовича и Гопнера Фельцман, по счастью, не способен. Потому не способен, что они знают его, как родного, не один год. И пропускают его оскорбления мимо себя и своих ушей. Раньше хоть Абрамович реагировал, когда Фельцман его обличал, виня в слишком частой перемене национальности на противоположную. А теперь и он мудро не реагирует. Он как-то раз нашел достойный ответ или, вернее, отповедь и успокоился на этом. Сказав Фельцману:

- Я национальность менял не для того, чтобы карьеру по партийной линии себе сделать, а чтобы в море уйти рядовым матросом.

Это был хороший и действительно достойный ответ, ответ, можно сказать, на все времена и не в бровь, а в зеницу ока. Такой ответ крыть нечем. Да еще Фельцману. Он хоть ничего не менял, живя с тем, что досталось от рождения, но карьеру сделать, вылезая из кожи, пытался. И именно по партийной линии. Что ему, естественно, удалось не самым лучшим образом. Поскольку в ряды Коммунистической партии Советского Союза его так и не приняли, хотя он двадцать два года был первым на очереди. Правда, под старость Фельцман демократическим путем все себе компенсировал. Дойдя семимильными шагами до серьезной должности в областном исполкоме. И сейчас он, несмотря даже на то, что собирался из страны малодушно эмигрировать, заведует всеми межнациональными отношениями в городе и в области, равной, между прочим, по площади одной Швейцарии и одной Бельгии вместе взятым. Это его основная теперь профессия и специальность. А в издании еврейской газеты на русском языке он участвует по зову сердца на общественных началах, хотя и получая за это определенную несущественную плату. То есть он три цели преследует, работая по совместительству в газете. Во-первых, он стремится пребывать в эпицентре еврейской жизни города, которая бурлит и бьет ключом, во-вторых, получение вышеупомянутой дополнительной зарплаты ему небезразлично, и в-третьих - чтобы дома поменьше бывать, откуда он официально ушел, хотя и продолжает там проживать, так как другого дома у него пока нет и не будет. И он в своем доме старается только ночевать и все. И больше не задерживаться. Потому что дома зять, муж, в смысле, дочери, и собака - наполовину "водолаз". И этот муж мало того что замаскированный антисемит в третьем поколении и не работает из принципиальных соображений, так он еще и пьет, неизвестно, на какие шиши и средства, и несмотря на то, что сын его, внук, значит, Фельцмана единственный, постоянно чем-нибудь болеет. И собака тоже болеет часто. Из-за их болезней три года назад вся семья добровольно отказалась от своего будущего счастья, от выезда в цивилизованную страну Германию, на ПМЖ. Так все неудачно сошлось и совпало во времени. Тут надо уезжать, а тут внук заболел, и собака, глядя на него, заболела, а кроме того, немцы сказали, что с собаками таких безобразных пород и размеров они к себе не пускают никого. Даже евреев, перед которыми в вечном неоплатном долгу, чего не отрицают.

- Немцев - ненавижу, - говорит Фельцман. И говорит: - И тебя, Абрамович, вместе с ними, и собак - наполовину водолазов, и зятя.

Он напрягается, краснеет лысиной, тянет на себя руки, сжатые в кулаки, и кричит, разбрызгивая слюну по груди Абрамовича и по стенам:

- Выпусти меня, - кричит Фельцман. - Громила ты, блядь, морская.

Абрамович разжимает пальцы и освобождает Фельцмана. И Фельцман наливает себе из бутылки и берет с блюда очередной бутерброд. И с очередным бутербродом в руках он произносит тост:

- Зять, сволочь. Думает, если моложе дочери на семь с половиной лет, можно над всеми измываться.

- С Новым годом, - пытается отвлечь Фельцмана от грустных, но злобных мыслей Гопнер.

- С наступающим, - поправляет его Абрамович, потому что он больше всего на свете любит точность - вежливость королей.

А Гопнер, он ничего не любит. Он говорит:

- С наступающим, с отступающим - какая в хрена разница?

Они отпивают по глотку из одноразовых белых стаканчиков и откусывают от бутербродов. Каждый от своего. Абрамович - от бутерброда со шпротами, Фельцман - с докторской колбасой, а Гопнер - с паштетом из гусиной печенки. Паштет они купили на оптовом рынке, и, наверно, тому, что написано на банке, верить было с их стороны недальновидно и опрометчиво.

- Паштет, бля, - говорит Гопнер, - из лошадиных хвостов.

- Лишь бы не из свиных, - говорит Фельцман.

- Из свиных - колбаса, - говорит Абрамович. - Но мы и не такое в своей жизни ели.

- А какое? - это спрашивает Фельцман. Не для того, чтобы ему ответили, а для того, чтобы спросить.

И Абрамович ему не отвечает. Он ест. Он большой, и есть ему надо много. Чтобы насытиться. Поэтому большим людям и жить труднее. Надо больше денег на еду тратить и, значит, больше зарабатывать. А когда ты на пенсии - слишком много не заработаешь. И силы не те, и возможности.

И Гопнер, конечно, спрашивает:

- Ты что, в гроба мать Абрамович, жрать сюда пришел или как это понимать?

Абрамович перестает жевать, замирает на мгновение с набитым ртом. Потом снова продолжает пережевывание. "То, что во рту, все равно так или иначе надо дожевать и проглотить", - думает он во время дожевывания, тем самым оправдывая свое обжорство. Наконец он глотает пережеванное и стоит. Не зная, что делать дальше и куда себя девать. Гопнер тоже стоит. И Фельцман стоит вместе со всеми. Стоит и молчит. И остальные молчат, от чего обстановка не становится более легкой, и веселой, и радостной.

И все трое вместе и одновременно думают, что недаром все-таки Новый год считается семейным праздником и недаром говорят, что надо встречать его дома, в узком семейном кругу, а не на службе или еще где.

Но в семейном кругу не могут они праздник этот семейный отпраздновать по объективным причинам. За неимением данного круга. Кроме, конечно, телевизора. У Фельцмана есть круг. Или, вернее, был бы круг. Если бы он безвременно не овдовел и если бы не зять. А так, какой это круг? Один сплошной обман зрения, или, другими словами, иллюзия.