Новый Мир ( № 7 2007) - Новый Мир Новый Мир

Отшутился. Поскольку понял, что тут должна быть такая глухая тайна, которую не смогут вышибить и десять пьяных милиционеров.

И все встало в колею прежнего счастья, несущегося адреналиновым вагончиком по закольцованной трассе американских горок.

Кстати, после того как сон об избиении жены в третий раз явился бы американцу, тот непременно пошел бы к психоаналитику. Даже не пошел бы, а побежал сломя голову, спасая ее, свою драгоценную голову, от разрушительного воздействия бессознательного.

Но он пока еще не был совсем — взаправду — американцем. То есть он принадлежал к последнему поколению, которое наиболее приблизилось, словно Дедал к Солнцу, к американским стандартам, но не достигло их. И уже следующее поколение — поколение его неродившегося сына, — постояв в похмельном раздумье, мрачно двинулось в сторону вечных русско-советских ценностей.

Короче, он, не будучи в полном смысле американцем, к психоаналитику не пошел. А ему и в третий раз приснилось, как он избивает жену. Уже совершенно зверски. Ногами, жадно улавливая гипертрофированными ноздрями запах крови. Вначале она сквозь рыдания спрашивала: “За что, милый?” Потом уже только стонала. В конце концов и стонать перестала, потеряв, видимо, сознание. И лишь утреннее воронье карканье за окном удержало его от убийства, вернув на светлую сторону сознания.

И вновь он любил жену исступленно, вновь его послесоитийная нежность (что для мужчин, в общем-то, нехарактерно) омыла ее сладкими слезами ангелов. И вновь она ничего не поняла. И подумала, что это счастье никогда не закончится. И даже — чем больше его берешь, тем щедрее становится волшебный источник любви.

Тут, на этих самых словах психиатра, в моем сознании сверкнула побочная мысль: то же самое, видимо, думают и нефтяные магнаты по поводу волшебных свойств своих месторождений. Впрочем, ничего удивительного в появлении такой аллегории нет — психиатр был пьян, но и я не намного трезвее.

Как уже было сказано, к психоаналитику он не пошел. Что, впрочем, в российских условиях было оправданно. Потому что был он не глуп и прекрасно понимал, что нереально найти настоящего специалиста в море шарлатанов и мошенников, которые хищными стаями захватывают самые модные и потому самые валютоемкие сферы профессиональной человеческой деятельности.

Да даже и облегчить душу в разговоре с близким и чутким собеседником, что также является неплохой терапией, было невозможно. Жена, самое близкое ему существо, для этого явно не подходила. После такой беседы ее саму пришлось бы долго лечить. Офисные законы общения не допускали большой откровенности с сослуживцами, поскольку полученная ими приватная информация неминуемо была бы использована против тебя же самого в карьерных баталиях и интригах. Родители, погрязшие в каком-то подростковом эгоизме, граничащем с нарциссизмом, на роль внимательных слушателей никак не подходили.

Что же касается Православной церкви, то тут он иллюзий не питал. Поскольку был трезв и рассудителен не по годам. Понимал, точнее — интуитивно ощущал, что постоянное возвышение обрядовой стороны церкви неизбежно наносит ущерб ее человеческой, задушевной составляющей, без чего религия обречена перенимать черты государственного бюрократизма. В связи с чем он не находил большой разницы между православным священником и председателем правления акционерного общества. Максимум, чего можно ожидать от столичного батюшки, так это формальных и неперсонифицированных упреков в нечистоте помыслов, в греховности и гордыне, которые следует искоренять при помощи искренней молитвы.

Да и не созрел он пока еще, чтобы прийти в храм. Скажем, подъезжает он на своем “порше” и паркуется рядом с трехсотым “мерседесом” батюшки. Бред, нелепость! Что может быть общего у столь разных людей?

Короче, он решил справиться с этим наваждением самостоятельно. Следуя заповеди о здоровом духе, обитающем в здоровом теле, занялся фитнесом и плаванием. Разумеется, вдвоем с женой, в которой по-прежнему души не чаял. Вскоре тело поздоровело. Однако здоровый дух не достиг мрачных подвалов подсознания.

По-прежнему один-два раза в неделю он зверски избивал жену. И с той же периодичностью компенсировал нанесенные ей во сне увечья вспышками экстремальной чувственности. Жена была на вершине счастья, с чисто женским горделивым тщеславием озирая подруг, где-то там далеко внизу, у подножья вершины, влачащих нескладывающиеся судьбы.

Он крепко задумался. А задумавшись, пришел к выводу, что, вероятно, ему не дает спокойно спать реликтовая агрессия, присущая первобытным самцам, которая ищет выход таким чудовищным способом. И что ей необходимо дать выход, очиститься от ее утробных залежей. Умозаключение, надо сказать, весьма своеобразное, от такого рода сублимации классики психоанализа, несомненно, пришли бы в ужас.

И он купил нож. Настоящий нож.

— Это такой с желобком для стекания крови? — перебил я рассказчика.

— Да, — ответил он, — с желобком.

— Такие, помнится, при советской власти продавали тем, у кого был охотничий билет. Как сейчас помню, семь пятьдесят стоил.

— Я как-то не очень насчет того времени, — признался рассказчик. И выпил еще грамм пятьдесят.

Купив нож, он осознал, что должен кого-нибудь им убить. Для самоочищения. И что это будет, строго говоря, не совсем убийство, а жертвоприношение. Этот человек будет принесен в жертву их любви. Их уникальной и прекрасной любви, которая выпадает, может быть, раз в столетие. А то и реже. Как, скажем, после рождения Рокфеллера прошло лет сто пятьдесят, а то и больше, и лишь после этого родился Билл Гейтс. И этот человек, которого он принесет в жертву, будет абсолютно никчемным человеком. А то и вредоносным, отравляющим жизнь, словно прохудившаяся бочка с ядохимикатами.

И он поехал с ножом на Киевский вокзал. Ночью, потому что ночь — это время, когда в нем, в спящем, просыпается реликтовая агрессия.

В скверике нашел спящего бомжа.

Поблизости никого не было.

На проплывавшем вдалеке теплоходике долбила музыка.

Было душно.

Он наклонился к бомжу, чтобы рассмотреть лицо. Но лицо было упрятано отчасти в подмышку, отчасти в кудлатость.

Жутко разило чем-то запредельно мерзким, удушающим. Чем-то таким, что мог приготовить лишь парфюмер Гринуй.

Выпрямился и отступил на три шага, чтобы отдышаться.

Стал думать.

Куда?

В шею?

В сердце? Но где оно, с какой стороны?

Спереди не получится. Неудобно лежит. А сзади — вдруг попадешь в лопатку.

Не ощупывать же. Хоть и спит мертвецки, но мерзко и подумать о прикосновении.

Или все же в шею? Перерезать горло — и будет только хрип негромкий. Он это знал, он это видел в детстве, в фильмах про итальянцев.

Решил все же в спину. Для чего нащупал своей левой рукой свою левую лопатку и определил, что она заканчивается на уровне середины расстояния от плеча до локтя.

Нет, это не годилось, поскольку бомж закинул руку на голову.

Промерил ножом. От плеча до нижней кромки лопатки полтора лезвия.

Но вдруг бомж длиннее?

Не ложиться же рядом, чтобы сравнить рост.

Выругался.

И решил действовать. Потому что дальше тянуть было нельзя. Решимость была не безграничной, а лимитированной, словно пятибаксовая билайновская карточка.

Подошел. И наклонился, примеряясь.

И тут его вырвало. Жестоко. Прямо на бомжа.

Однако отступаться было нельзя. Потому что он отвечал не только за свое будущее, но и за будущее самого дорогого для себя человека. Нужна была новая жертва. Не кусок дерьма, а что-нибудь более подходящее. И естественно, она должна быть ему по силам. Он почему-то в этот момент думал о физических силах, а не о нравственных. Словно солдат, за которого все нравственные проблемы уже решил министр обороны, командир дивизии и пьяный для куража взводный.

Он сел в свой “порш” и начал кружить по уснувшим переулкам и глухим улочкам, выискивая сам не зная что. Или кого. В Басманном переулке перед ним замаячила синусоидально бредущая — от тротуара до тротуара — мужская фигура.

Можно было разогнаться и раздавить его, словно гусеницу…

— Гусеницу давит асфальтировочный каток, — зачем-то попытался я поправить рассказчика. — А машина на скорости подбрасывает человека в воздух, как бабочку с легкими крыльями. — Сказал и тут же понял, что я не намного трезвее психиатра.