История с одним мальцом - Юрий Цветков

какое-то их откровение в эту ночь. Увидев все это, я так резко остановился и дернул руку, что Лобова тоже остановилась и выпустила меня. Она, наверное, к тому же просто не знала, что дальше со мной делать. А я уже не обращал на нее внимания. Я одернул рубаху, заложил руки в карманы и стал расхаживать по двору, запрокидывая голову кверху. Значит, пока я там сидел в этой комнате за плотными шторами, они здесь так высыпали, думал я. И Лобова вдруг как-то выпала из сознания, неприятность забылась, а ярко освещенная электрическим светом комната с плотными шторами и жгуче белые звезды на жгуче-темном небе соединились в моем сознании какой-то невидимой нитью. И снова все стало значительным, все стало на свои места. Звезды были очень и очень близко… Мне даже стало немного не по себе и страшновато. Я не выдержал долго этого свидания и пошел прятаться к себе домой под крышу.

А Лобовой надо было отмстить. Я не мог этого дела так оставить. Она не смела меня трогать. Потому что мы с ней — люди разного уровня. Вот мы с женщиной, у которой я гостил, были людьми одинаковыми, а с этой нет. Она влезла куда не надо, и потому получилась такая галиматья. Это не обида даже — меня обидеть так невозможно, — а возмущение тем, что она вносит нам в жизнь беспорядок, чушь какую-то. Ее надо было наказать. Скоро представился и удобный случай. Сама она, конечно, на другой же день обо всем забыла и обращалась со мной как ни в чем не бывало. Она была настолько примитивна, что ей даже в голову не пришло, чтобы я мог иметь на нее зуб. Поэтому, когда она через пару дней зашла на минутку к моей матери поболтать, то никак не реагировала на меня (а я то весь напрягся при ее появлении!) и даже через некоторое время миролюбиво попросила меня принести воды напиться. Я побежал в кухню, налил в кружку воды, огляделся вокруг… поймал муху, пополоскал ее в кружке, потом вытащил ее, а кружку отнес Лобовой. Дикость, конечно. Но я подумал, что сделаю исключение из своей порядочности на один только раз, ради Лобовой. Жили мы, к сожалению, настолько близко друг к другу, что на этом война не закончилась. Снова и снова наши пути пересекались, она ловила меня на всяких мелочах и с деревенской простотой гоняла меня, пыталась шлепками и драньем за уши сделать из меня «человека». Снова и снова, впадая в бешенство, я мстил ей, и мне столько раз приходилось из-за нее отпускать себе грехи, что я уже стал опасаться, как бы не нажить себе больную совесть. Поистине, это был опасный для моего будущего, для моей идеи человек.

* * *

Я не воспринимал школу очень серьезно, понимая, что настоящее-то начнется уже после школы, и потому берег силы. Среди массы учеников и учителей я не выделял никого.

Я не выделял. Но меня-то выделяли.

Когда я учился в пятом классе, была там одна учительница средних лет, по фамилии Кузьмина, которая ко мне почему-то благоволила. Я к ней не ластился, да и она соблюдала дистанцию. Я, правда, постоянно чувствовал на себе ее одобрительный взгляд, чувствовал, что ей нравится моя манера держаться, мое поведение, мой характер. Но это были и все наши отношения.

И все-таки однажды ей пришлось вмешаться в мою жизнь. Кто-то, доведенный до отчаяния, без всякого подтекста вымазал в темное время суток ступеньки крыльца Лобовой коровьим дерьмом, и она, обнаружив днем это свинство, не придумала ничего лучше, как тут же, пока ярость кипела в груди, броситься к школе, которая была всего в двух кварталах от нашего дома, и подлетела к школьной ограде как раз в то время, когда у нас была перемена и я прогуливался вдоль забора в глубине двора. Лобова первой заметила меня, из груди у нее вырвался хриплый, кровожадный вопль — говорить она от ярости не могла, — и через секунду она была уже во дворе. В руке у нее был большой, толстый прут. Я не помню своих мыслей — быстрее всего отреагировали мои ноги: они сорвали меня с места и понесли вдоль забора за школу — туда, где были сараи и дровяной склад. Лобова неуклюже ринулась было за мной, но тут на пути ее каким-то образом оказалась Кузьмина. Она очень живо заинтересовалась происходящим и остановила Лобову. Та что-то бессвязно выкрикивала в ответ на тихие, не слышные мне вопросы Кузьминой, упоминая очень часто мою фамилию. Кузьмина сделала очень серьезное лицо и, приговаривая: «Сейчас мы во всем разберемся, сейчас вы нам все расскажете», — быстренько увела ее в один из пустых классов. Я, как в лихорадке, обежал школу и встал, как будто просто так, под раскрытым окном. Кузьмина усадила Лобову и дала ей полностью выговориться, вылить весь гнев в словах и только поддакивала, а в конце заверила серьезным, строгим голосом, как она очень умела, что они во всем разберутся со мной и примут меры. Потом она проводила Лобову до двери. На улицу та вышла уже поуспокоившаяся и торжествующая. Но все же на крыльце оглянулась еще раз туда-сюда по сторонам — нет ли меня на горизонте, — даже пошла и заглянула за угол, но, ничего не увидев, повернулась и двинула к калитке. Я подождал еще немного и поплелся в класс на урок.

Я не испытывал страха — у меня было чувство опустошенности. Я считал себя погибшим и пропавшим для идеи человеком. Идею было жалко и страшно за нее. Такое дело гибло из-за какой-то ничтожной дуры, которая просто вывела меня из себя!

В печальном величии развенчанного короля я брел по коридорам, готовый равнодушно принять тот позор, который должен был на меня обрушиться. Это был как раз урок Кузьминой. На уроке она ни разу даже не взглянула на меня. После урока тоже не сказала ни слова. На другой день тоже. Прошло еще несколько дней. Ничто не нарушало тишины и спокойствия. Сомнений больше не оставалось — она утаила это ото всех, никому ничего не сказала. И в отношении ее ко мне тоже ничего не изменилось: по-прежнему, слушая мои ответы на уроках, она одобрительно кивала, бросала мне поощрительные взгляды. И впечатление было такое, что одобрение относилось не к моему ответу, а ко мне самому. Она не знала, что я знаю о ее «секрете», и, глядя в ее