Да пребудет со мною любовь и вино - Омар Хайям
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Столь откровенное высказывание нечасто встретишь в средневековых сочинениях, авторы которых в абсолютном большинстве случаев предпочитали выражать свои взгляды в иносказательной манере. Приведенные слова Хайяма могли бы послужить своеобразным эпиграфом ко второй половине его жизни, богатой всяческими лишениями и исполненной трагического одиночества.
После смерти Малик-шаха фактической правительницей государства стала его вдова Туркан-хатун. Хотя положение Хайяма при шахском дворе стало непрочным, он еще некоторое время оставался в Исфахане, исправляя должность астролога и врача царицы. Однако вести работу в обсерватории без монаршего покровительства и материальной поддержки становилось все труднее. К тому же Туркан-хатун не могла простить ему близости к бывшему визирю. Таким образом, конец придворной карьеры Омара был неизбежен. Биографы Хайяма связывают его с одним из эпизодов врачебной практики при дворе и относят к 1097 году. Младший сын Малик-шаха Санджар, будущий правитель сельджукидской державы, заболел ветряной оспой, и Хайям неосторожно высказал опасение за его жизнь. Один из слуг тотчас же передал одиннадцатилетнему наследнику слова лейб-медика, и царевич, истолковав их как предсказание, затаил против Хайяма злобу. По всей вероятности, неприязненное отношение царевича и послужило основной причиной отъезда ученого из Исфахана. С отъездом Хайяма город потерял свое значение научного и культурного центра, обсерватория была закрыта, а вскоре и сама столица Сельджукидов была перенесена в Мерв.
Фактически изгнанному Хайяму не остается ничего другого, как вернуться в свой родной город Нишапур, где он и проведет остаток своих дней. Всего лишь несколько раз Хайям покинет Нишапур – в одном случае его целью станут краткие поездки в Бухару и Балх, в другом – длительное, через весь Ближний Восток, паломничество в Мекку. В последние годы Хайям ведет замкнутый образ жизни. Преподавание в медресе, где он имеет свою кафедру, позволяет ему общаться с очень ограниченным кругом учеников. Изредка встречается с приезжающими в Нишапур учеными, еще реже снисходит до участия в философских диспутах. И только в исключительных случаях откликается на просьбы о составлении астрологических прогнозов – по-видимому, именно о таком исключении и идет речь в свидетельстве Низами Арузи Самарканди, относящемся к 1114 году. Тогда к Хайяму обратился не слишком к нему благоволивший султан Санджар, но передал он просьбу через своего великого визиря, приходившегося внуком погибшему покровителю Хайяма Низам ал-Мулку. Из этого эпизода можно заключить, что буквально до последних минут авторитет Хайяма-астролога остается по-прежнему чрезвычайно высоким и обратиться к нему можно лишь с помощью узкого круга друзей. Впрочем, для столь осторожного отношения к любым контактам с сильными мира сего у Омара были все основания. В нишапурские годы к славе выдающегося ученого и мудреца он сумел прибавить славу крамольного философа – опасного вольнодумца и вероотступника, так что любой промах в общении с представителями духовной или светской власти мог стоить ему свободы и даже жизни. Свои настроения тех лет Хайям точно передал в стихах, сложенных по-арабски:
Доволен пищей я, и грубой и простою,Но и ее добыть могу я лишь с трудом.Все преходяще, все случайно предо мною,Давно нет встреч, давно уж пуст мой дом.Решили небеса в своем круговращеньиСветила добрые все злыми заменить.Но нет, душа моя, в словах имей терпенье,Иль головы седой тебе не сохранить.
(Перевод Б. Розенфельда)Философией Хайям занимался не столь углубленно, сколь точными науками, и объем его трудов в этой области невелик. Философские трактаты его немногочисленны и лаконичны – большинство из них было создано автором в ответ на просьбы разных светских и духовных лиц изложить в доступной форме ключевые вопросы мироздания и человеческого бытия. Естественно, что в этой области знаний Хайям не создал целостной концепции, однако, по отзывам специалистов, его работы отличаются строгостью научных суждений и оригинальностью догадок и гипотез. Будучи последователем Авиценны, в своих философских построениях Хайям в основном следовал его системе, излагая основы средневековой «царицы наук» в соответствии с положениями главного энциклопедического труда своего учителя – «Книги об исцелении». Любопытно, что в области научного языка Хайям выступил новатором. Переведя одно из философских сочинений своего учителя с арабского на персидский, он попытался тем самым нарушить монополию арабского языка в сфере средневековой мусульманской учености и заложить основы персидской научной речи.
В учениях восточных аристотелианцев (перипатетиков), к числу которых принадлежали и Авиценна и Хайям, достаточно легко уживались элементы разных философских систем, таких, как неоплатонизм, пифагорейская мистика чисел, стоицизм и т. д. По мнению современных историков философии, Хайям по сравнению со своим предшественником Авиценной усилил материалистическую составляющую в своих теоретических построениях. Именно это послужило причиной обвинений в адрес ученого в последний период его жизни, а также позволило средневековым теологам начиная с XIII века причислять его к философской школе «натуралистов» (дахри), как называли тогда на мусульманском Востоке материалистов или атеистов. Умонастроения Хайяма-философа достаточно четко прослеживаются в его трактатах, однако сложный язык научной прозы позволял автору оставаться неуязвимым для мусульманской ортодоксии, которая всегда чувствовала в его идеях угрозу. Когда в исторических свидетельствах встречаются рассуждения о Хайяме как о человеке, опасном для людей веры, вероятнее всего, имеются в виду его четверостишия, в которых те же идеи и умонастроения выражены гораздо более ярко и откровенно. Судя по всему, ученый сочинял стихи на протяжении всей своей жизни, адресуя их лишь самому себе и чрезвычайно узкому кругу ближайших друзей и учеников. Тому, что тайные стихотворные опыты Хайяма в конце концов стали достоянием гласности, он, очевидно, обязан самой форме рубаи. Персидское четверостишие по самой своей природе предназначено для устного распространения и бытования, поэтому наш выдающийся отечественный востоковед Е. Э. Бертельс назвал его «одной из наиболее летучих форм персидской поэзии». Если речь идет о рубаи, то «утечка информации» возникает практически сама собой, поскольку, по словам того же Е. Э. Бертельса, эта поэтическая форма «выполняет в Иране до известной степени роль нашей частушки». Для своих логически выстроенных философских афоризмов и дерзких эпиграмм Хайям выбрал «простонародную», «мужицкую» форму поэзии, которая не была в его время вхожа в аристократическую придворную среду. В четверостишиях Хайяма в полной мере проявилось не только его мировоззрение, но и характерные черты его личности. Будучи человеком замкнутым и самоуглубленным, «скупым в сочинении книг и преподавании» (как свидетельствовал его младший современник историк Бейхаки), «имам Омар» становился невероятно резким в своих высказываниях и поступках, когда речь шла о лжи, лицемерии, несправедливости. Его дерзкого и злого языка не без причины могли опасаться, однако, пока он находился под покровительством Малик-шаха и Низам ал-Мулка, у его недоброжелателей были связаны руки. После его возвращения в Нишапур, лишенный сильных покровителей, Хайям становится удобной мишенью для ревнителей ислама, у которых и его крамольные философские взгляды, и хлесткие стихи вызывали постоянное раздражение. Ироничный и неуживчивый, Хайям без колебания и страха публично высмеивал своих гонителей, среди которых часто оказывались духовные лица высокого ранга. Вот какой рассказ передает историк XIII века Закарийа Казвини, повествуя о событиях жизни Хайяма в Нишапуре: жил в городе некий факих, знаток мусульманского права, пожелавший присоединиться к группе учеников Омара Хайяма. По утрам уважаемый законовед исправно посещал занятия и внимал учителю, однако в свободное время поносил своего наставника на всех перекрестках. Прослышав об этом, Омар решил проучить зарвавшегося ученика и поступил так. Однажды утром он велел собрать перед своим домом трубачей и барабанщиков. Стоило только факиху приблизиться к дому учителя, Хайям подал знак, чтобы трубили в трубы и били в барабаны. Когда же около дома собралась изрядная толпа, Омар обратился к горожанам с такой речью: «Нишапурцы! Вот вам ваш ученый. Он ежедневно в это время приходит ко мне и постигает у меня науку, а среди вас говорит обо мне так, как вы знаете. Если я действительно таков, как он говорит, то зачем он заимствует у меня знания? Если же нет, то зачем поносит своего учителя?» О скептическом отношении Хайяма к достоинствам духовных лиц свидетельствует еще один не лишенный ехидства анекдот, приведенный средневековым историком в качестве доказательства того, что Омар верил в переселение душ. «Рассказывают, – говорит историк, – что в Нишапуре была старая семинария (медресе), и для ее починки ослы возили кирпичи. Однажды мудрец шел с учениками по двору и увидел, что один из ослов никак не может войти внутрь. Заметив это, мудрец улыбнулся и, направившись к ослу, произнес экспромтом:
