Чужой огонь - Амос Оз

— Но, помилуйте, многоуважаемый Иосеф, помилуйте, — протянул с деланным долготерпением ментора доктор Клайнбергер. — Кому как не вам знать, что у каждой вещи, как правило, бывает более чем одно имя. Здесь мы, наверное, разойдемся. Вам пора к сватье, а то опоздаете и получите выговор. Она, конечно, женщина чуткая, но ведь и твердости ей не занимать. Позвоните мне завтра вечерком. Закончим недоигранную партию. Всего хорошего. Возьмите спички. Да. Мой скромный дар. Не за что.

Они разошлись. Снизу, со стороны Эмек ха-Мацлева доносилась веселая ребячья разноголосица. Там собрались, наверное, воспитанники молодежных движений. Темнота вносила в их игры будоражащее чувство опасности. Старые оливковые деревья служили укрытием.

Голоса и запахи с низины проникают в ухоженные кварталы Рехавии. Чем-то подспудным тянет от оливковых деревьев. Невидимые потоки достигают Рехавии и оседают на ее пустоцветах, посаженных для украшения улиц. Дело в ночных птицах. Они сознают ответственность и, преисполненные ею, хранят молчание, сберегая свой крик на случай настоящей опасности. Оливковым же деревьям суждено расти в вечном безмолвии.

II

Дом госпожи Лили Даненберг стоит в одном из тихих переулков между Рехавией и отпочковавшимся от нее, устремившимся вверх кварталом Кирьят Шмуэль. Мотоциклист, взбудораживший весь город, не нарушил покоя Лили Даненберг, потому что его, то есть покоя, не было у нее весь вечер. Она сновала по квартире, переставляла вещи, наводила порядок, а потом, передумав, возвращала все на прежнее место. Будто и впрямь собиралась остаться дома и послеуборки сесть поудобнее в ожидании гостя. В половине десятого должен прийти Иосеф Ярден, чтобы вместе с ней составить список приглашенных на свадьбу. Но ведь это не к спеху, — сегодняшний визит, свадьба, список гостей. Ведь не горит. Между прочим, он явится точно, секунда в секунду. В этом нет ни малейшего сомнения, но дом будет пуст, двери закрыты, в окнах темно. Жизнь полна неожиданностей. Что за выражение будет у него на лице — удивленное, обиженное, чуть ли не потрясенное. А записка, которую он непременно напишет и оставит в двери. Есть люди, и среди них Иосеф, которые, пережив удивление, обиду, чуть ли не потрясение, становятся на какое-то время почти привлекательными. Так уж они устроены. Иосеф — человек на редкость добропорядочный. Он всегда рассчитывает на хороший конец и испытывает неловкость от плохого.

Мысли, складывавшиеся по-немецки, не отражались на лице, которое оставалось холодным и безучастным. Лили Даненберг зажгла настольную лампу, села в кресло и занялась округлением чересчур заострившихся ногтей. Без двух минут девять ногти приняли желаемую форму. Не вставая, она включила приемник. Отрывки из Библии, которые ежедневно читают перед девятичасовыми известиями, уже закончились, выпуск новостей еще не начался и оставшееся время заполняли какой-то сентиментальной, до противности знакомой мелодией, монотонно повторяемой четыре-пять раз. Лили покрутила ручку настройки, в один присест пронеслась по гортанно проурчавшему Ближнему Востоку, без задержки миновала Афины и поспела в Вену как раз, когда там передавали краткий выпуск новостей по-немецки. Потом начали исполнять Героическую симфонию Бетховена. Она выключила приемник и пошла на кухню варить себе кофе.

Ну, удивится он, ну, будет задет, мне-то какое дело? Какое мне дело до этого человека и его сына Яира? У некоторых чувств, нет пока названия на иврите, язык не стал еще достаточно гибким. Если сказатьэто Иосефу или Клайнбергеру, они непременно накинутся на меня и затеют полемику о неповторимых особенностях иврита. Причем, можно представитьсебе, сколько будет самых малоприятных дигрессий.[2] Кстати, ведь и слова «дигрессия» нет на иврите. Кофе надо пить без сахара. Нет, нельзя ни крупинки. Горько? Конечно, горько, но стимулирует. Можно позволить себе печеньице на десерт? Нет, давно решено, что я не ем мучного и, стало быть, никаких компромиссов. Уже четверть десятого. Надо успеть, пока он не пришел. Обогреватель. Свет. Ключ. До свидания, всего наилучшего.

Лили Даненберг разведена. Ей сорок шесть лет. Она свободно могла бы скостить семь-восемь лет, но это идет вразрез с ее моральными принципами, и поэтому она не скрывает своего возраста. Лили Даненберг держится прямо, она стройна и тонка. Ее волосы (Лили — натуральная блондинка) стали чуть ломкими, но по-прежнему складываются в плотную тяжелую прическу. Нос прямой, резко очерченный. В линии рта постоянное влекущее беспокойство. Глаза едкого синего цвета. Единственное неброское кольцо как бы подчеркивает задумчивое одиночество, заключенное в удлиненных линиях пальцев.

Дина не вернетсяиз Тель-Авива до двенадцати. В кофейнике я оставила ей кофе на утро, в хлебнице есть свежий хлеб. Если девочка захочет в двенадцать ночи принять ванну, ей хватит горячей воды. Значит, все в порядке. А если все в порядке, то почему на душе все же неспокойно, как будто бы что-то осталось невыключенным или незапертым. Но ведь все выключено, все закрыто, и я отошла уже на два квартала от дома. Здесь я уже не попадусь на глаза Ярдену и не позволю ему все испортить.

Левантийские юноши на первый взгляд кажутся красавцами, все как на подбор. Но лишь немногие выдерживают испытание, если посмотришь на них повнимательнее. Дух всегда сам изводит себя, изнутри подтачивает тело, корежит черты лица, как ливень, размывающий известняк. Поэтому, если в человеке что-то есть, это «что-то» написано, а порой и выжжено у него на лице, и сложением такой человек обычно не блещет. Левантийские же юноши не испили из горькой чаши, потому у них симметричны елица, крепкие, будто на изготовке тела. Как манекены в витринах мужских магазинов. Двадцать две минуты десятого. Птица, прокричавшая сейчас что-то пронзительное, но очень путаное и невнятное, по-немецки называется «ойле», а на иврите, кажется, "яншуф",[3] впрочем, какая разница. — Ровно через семь минут Иосеф позвонит в мою дверь. Его пунктуальность не подлежит сомнению. Точно в ту же секунду я нажму на кнопку звонка его собственной квартиры на улице Альфаси. Хватит, ойле, молчи, все эти доводы мне известны. И Яир откроет мне дверь.

III

Тот, кто происходит из разбитой семьи, продолжает начатое и, став взрослее, разбивает чужие семьи. Это не случайно, но и закономерности здесь вывести нельзя. Иосеф Ярден — вдовец. Лили Даненберг разведена. Ее муж умер то ли от тоски, то ли от болезни печени через три месяца после развода. Даже доктор Кпайнбергер, египтолог и по убеждениям стоик, герой второстепенный, — старый холостяк. В каком-то смысле можно сказать, что он одинок. Остаются Яир Ярден и Дина Даненберг. Дина поехала в Тель-Авив оповестить теток о предстоящем радостном событии, кое-что купить, уладить кое-какие дела и не вернется до полуночи. Что же касается Яира, то он вместе с братом Ури, учеником Иерусалимской гимназии, сидит в уютной гостиной квартиры Ярден по улице Альфаси. Он дал себе слово посвятить сегодняшний вечер занятиям, подогнать все, что накопилось, а накопилось немало: три практических, реферат, стоящий как кость поперек горла, гора непрочитанных статей. Занятие политической экономией Яир считает важным и многообещающим, но слишком уж утомительным. Если бы он мог выбирать свободно, то пошел бы, наверное, на восточное отделение: Япония, Китай, загадочный Тибет. Или Латинская Америка — Рио, инки. Или "Черная Африка". Но что ожидает потом молодого специалиста? Перспектива построить иглу и жениться на гейше? К сожалению, именно политическая экономия обладает множеством практических применений, выходов и ответвлений. Почему-то не читается. Буквы и цифры прыгают перед глазами. Дина в Тель-Авиве. Может, там она немножко поостынет и забудет вчерашнюю дурацкую ссору и то, что я ей наговорил. С другой стороны, она и святого выведет из себя. Отец у тещи и не вернется раньше одиннадцати. Если бы был хоть малейший шанс, хоть какой-нибудь способ убедить Ури не ковырять все время в носу. Фу, гадость. В девять пятнадцать начнется радиовикторина "Мы ищем клад", которая поможет мне скоротать этот бездарный вечер. Послушаем передачу, потом доделаем третью практическую и на сегодня хватит. Братья включили приемник.

Ночные птицы не откладывают своих проделок до четверти десятого. Еще не сгустились вечерние сумерки, а совы и другие птицы, оживающие в темноте, уже начинают стекаться с окраин к центру квартала. Мертвыми остекленевшими глазами недоуменно, осуждающе смотрят они на птиц, живущихпри свете, — щебечущих, беззаботных, болтливых, ловящих последние отблески дня. Что за безумство, что за дурацкая радость? На краю Рехавии, где последние дома едва не соскальзывают с каменистого западного склона, птицы, летящие в город, встречаются с птицами, покидающими его. При свете, который уже и не день, но еще и не ночь, лагеря минуют друг друга, разлетаясь в разные стороны. И тем, и другим тревожно в непривычном освещении. Но никаким полумерам не устоять в Иерусалиме, вечернее свечение сдает на глазах и быстро гаснет. Стемнело. Солнце ушло, скрылись за горизонт и его арьергарды.