Афина Паллада - Андрей Губин

За крылатым шаром из голубого камня жрецы доедали быка.

Была уже полночь.

Фидий лежал на диване из душистого лимонного дерева, застланном шкурой африканского зверя. Черный столик ниже дивана. На столике в стеклянных судках рыба, зелень, паштеты, стручки сладкого гороха в пряном соусе. В чеканной кратере вино, смешанное со снегом, привезенным в мехах из гиперборейских краев — мороз в Греции бывал не всегда. С расписанных стен светили каменные лампы, наполненные оливковым маслом.

Рабыни дважды сменили фиалки на голове господина, но Фидий не притрагивался к еде. Изредка пил ледяное вино — ночь жаркая. Из-за шелковой перегородки тихо неслись звуки кифары.

Вошла Электра, рабыня, белокурая, на голову выше Фидия. Ее привезли в детстве из тех стран, где с неба неделями падает снег — по крайней мере так говорила она. Северянка понравилась Фидию на пиру у Перикла, и стратег подарил девочку скульптору.

Электра в венке из роз, в прозрачном пеплуме, с браслетами на руках, прохладных и нежных. Видя печаль своего повелителя, она взяла лиру.

Фидий отвернулся. Она знала, почему. Он не мог ревновать ее к белокурому рабу, одиноко тоскующему на скотном дворе, как не мог ревновать ее к камню, козлу или облаку. Раб не считался человеком, свободные горожанки не стеснялись их в купальнях. Рабы не имели собственных имен, их называли именами их стран и народов. Электра и ее белокурый друг были балты.

Днем Фидий слышал, как они говорили на родном северном языке, и хотя понимал, что в неволе Электра для Балта и родная земля, где родится янтарь в море, и мать, и сестра, был недоволен — зло на жрецов требовало выхода.

— Говорят, Балт касался твоего тела в саду! — жестко сказал Фидий. — Завтра я продам его в Азию!

Электра ответила страстно, почти плача:

— О господин, мое тело священное — его касались твои руки. Это твое тело. Только твое. Не наказывай Балта — лучше отбери у меня имя — он и так несчастен. Он еще мальчик, бегает с нами наперегонки, любит медовые шарики больше вина, а по ночам плачет…

Фидию понравились слова рабыни о священном теле. Глаза его смягчились. Электра села у ног художника, преданная, как собака охотнику.

С грубоватой страстью много любившего человека он ворошил ее надушенные волосы сильными короткими пальцами, в которые навсегда въелась золотая и мраморная пыль.

Фидий не понимал, как раб может быть несчастным. Жизнь раба равна смерти свободных людей, а мертвые ничего не чувствуют. И судьба Балта была решена — утром он уйдет с караваном невольников, прикованный к общей цепи.

В душе он жалел балтов — детей, потерявших родину и жизнь, которые у греков назывались более емким словом — свобода. Конечно, и на родине они были варварами, полулюдьми, прикрытыми косматыми шкурами зубров. Они не разбираются в рангах греческих богов. Носят в войлочных торбах глиняных уродцев — божков. Ничего не смыслят в высоком искусстве. Но смеются и плачут они подобно людям. Так же чувствуют боль, радость, ласку и гнев. И тела их совершенны.

Если бы знали жрецы!

Фидий сотни раз надевал на прекрасное тело рабыни боевой наряд Афины Паллады. Голову Электры украшал крылатым шлемом с гребнем и грифами. В руки рабыня брала ясеневое копье, изощренное медью, и алого гения Победы.

Скульптор делал это тайно от всех. Наряжаться в одежды богов — все равно, что выдавать себя за бога, а это каралось смертью. Да и сам он уверен, что резцом его водят боги, а натурщица лишь жалкая форма для глаз.

Все же прямой, точеный нос, волевые скулы и лукаво-капризный — вот-вот дрогнет — подбородок ожили на лице Афины Парфенонской. Но это дело богов.

Боевой же наряд приличествует богине Мудрости, ибо Мудрость воинственна. Она любимейшая дочь Зевса, отца богов и людей. Вторая в сонме Олимпа. Самая почитаемая греками.

Создатели древних рапсодий не колебались в выборе бога-покровителя идеальным, богоравным грекам Ахиллу и Одиссею. Это всегда Афина Паллада, скрытая облаком, в волшебной обуви, переносящей ее в мгновение ока через моря и горы.

Красотой Афина затмевала Афродиту, рожденную из морской пены богиню Любви. Потому что Мудрость есть высшая Красота и высшая Любовь.

О копье Афины не раз ломалось копье Ареса, несокрушимого бога войны. Если Афродита, жена Ареса, приходила на помощь мужу, Афина сокрушала обоих, провожая громким смехом. Потому что Мудрость — высшая Сила.

Поэтому Афине подстать и крылатый шлем, и Победа в руках, и ирис в волосах.

Струны лиры навевали грусть. В соседнем саду запели священные птицы.

Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос.

Фидий поцеловал рабыню. Ушел в горячую гранитную комнату, где прохладные струи, бившие из всех углов, освежили тучное, немолодое тело грека.

К полудню он уже был у Перикла, бодрый и крепкий. Рассматривал чертежи новых построек. Намечал богов, зверей и чудовищ, которых будет ваять.

Верховный жрец Парфенона молился. Он был глубоко верующим и состоятельным человеком. И вера, и состояние пришли не сразу. Воспитанный в суровой Спарте, он и теперь мог обходиться горстью фиников и кружкой воды.

Юнцом он до ночи просиживал с товарищами в полях, поджидая запоздалых рабов. Когда он мечом убил троих, хозяин рабов, несмотря на понесенный убыток, первый приветствовал мужество спартанца, готового к походам, лишениям, убийствам.

Но он испытал на себе и бич законов Ликурга. Однажды он приобрел перину, чтобы спать на ней, янтарные украшения на пояс и ценную финикийскую чашу для пиров.

Это стало известно. Его публично били сырыми палками. Перину, пояс и чашу бросили в огонь. Заставили спать в течение года без тростниковой подстилки. Спартанцу ни к чему роскошь. Сильное тело не нуждается в пурпуре и побрякушках.

В Марафонской битве жрец командовал полком. Раненому отверзлось облако, похожее на орла. Взору явилась Афина Паллада в ужасном шлеме. Повелела оставить меч и посвятить себя Истине, как это сделала она сама, бывшая богиня Войны.

Припадки религиозной экзальтации с ним случались и раньше.

Он поселился в Афинах, городе богини. Многие годы постигал изменчивую красоту Истины на младших ступенях. Изучал природу человека, богов и демонов. Учил поэтику, математику, астрономию, халдейскую магию. За полвека забыли, что он чужеземец. Благодаря аскетизму, разительному с роскошью афинских граждан, возвысился, и сейчас, на молитве, стоял уже в женской одежде, что сильно приближало его к лучезарной.

Мистическая экзальтация, пропавшая после затухания плотских страстей, проснулась в нем опять при виде Афины Фидия. Сотни других изображений не трогали старца.

Афина девственница манила скрытой любовью. Часами простаивал он в святилище. Проплывали кольца созвездий. Манила божественная грудь.

В ночь, когда взвешивали плащ, лицо шлемоблещущей выражало желание и надежду, зов и безмерное одиночество, понятное жрецу, отрешившемуся от людей. Казалось, она звала его, чтобы открыть нечто.

В этом нет ничего необычного. Однажды она уже являлась ему, как являлась Одиссею в разных образах. И если сейчас бессмертная выбрала для своего пребывания тело из слоновых бивней и позолоченного дерева — это в порядке вещей. Он, жрец, знает: боги могут выражать свою мировую сущность одновременно во многих местах и бесчисленных обличьях.

И хотя простодушные греки упорно приписывали своим богам все человеческое, а пьяницы в кабаках прямо говорили о сожительстве пылкой Афины с любимцем Одиссеем, все же она небожительница!

Нет, не Фидия эта работа.

Это сама богиня — так прекрасна, так горделиво одухотворена она.

Молитва жреца восходила к Олимпу вместе с красноватым дымком курильницы — сжигался розовый эфир, нектар олимпийцев. Внутри жреца мрачный холод Аида. Он боится верховного гнева богов. Он полюбил Афину как женщину, смертную и прельстительную.

Неудержимое влечение — прикоснуться к изваянию — росло. А этот Фидий так долго держал божественное тело в потных руках! Кто знает, с какими мыслями касался он священных мест девственницы!

Неодолимой истомой тревожил запах розы.

Теряя волю в эпилептическом трансе, жрец припал губами к ноге богини, полной, высокой, словно налитой молоком и солнцем.

Сияние восторга разогнало сонные сумерки Аида. Афина Паллада благосклонно тронула мослатую голову жреца. Задыхаясь от блаженства, он обвил руками нежные бедра и осмелился поднять глаза.

Рука лучезарной уже снова держала алого гения.

Ярче вспыхнули изумруды — глаза змеи, охранительницы Акрополя. Змея застыла у ног сереброщитной. Она из меди. Но жрец отодвинулся. С ликующим возгласом бросился он из храма:

— Чудо! Богиня с нами! О город недостойный…

Ночь освежила его. Он замолчал и вернулся к Парфенону, откуда незримая жреческая стража наблюдала за всем происходящим в мире.