Провинция (сборник) - Павел Бессонов

Сразу не выгнали, беседовали. Посоветовали в жёны взять девушку с хорошей биографией. Потом приказ: уволить. И подписка о неразглашении. Вот была цель – и нет её. А Славик смотрит. Ждёт, что ему всё подробно объясню… Нет уж, это только моё!

– Я понял, Фёдорыч, биография твоя секретная, значит, и цель… тоже. А мне какую цель выбрать? Может быть, катиться камушком под горку, да и всё?

– Как это «камушком»?. – подошёл тихо Валерий, молодой ещё сравнительно мужик, недавно появившийся во дворе.

О нём Фёдорыч осторожно разведал, навёл справки. Оказалось, бывший муж женщины из соседнего подъезда, Жанны. Она тоже недавно переехала на жительство к новому своему мужу, мужчине уважаемому, взрослому, похоронившему жену года два тому назад. В квартиру трёхкомнатную… А сам Валера – актёр городского театра, только бывший: вывели из состава за пьянки, прогулы, и тому подобное. Бомжует, но живёт в своей однокомнатной квартире на грани выселения из-за неуплаты с отключённым электричеством и горячей водой. Но поговорить – его стихия. За это Иван Фёдорович его и уважает.

– А цель у каждого человека одна, в общих чертах – созидать, создавать, значит. Займись хотя бы ремонтом своей квартиры, с перепланировкой, перекраской, заменой сантехники… Я у тебя был, видел пещерное твоё жильё.

– Тоже мне, цель! Ну, отремонтирую, перепланирую… А потом?

– Ты сделай это, тогда и другие цели появятся.

– Ну, ты философ, Валерий… У самого-то как с этой целью? Ремонт не начал?

– Нет, не начал ремонт. У меня цель одна: вернуться к любимой работе, в театр.

– Так за чем дело стало?

– С пьянкой завязать никак не могу. Прошу Жанку дать денег взаймы на лечение. Не даёт, боится, что прогуляю.

– А ведь так и будет!

– И я боюсь. Она мне денег никаких в руки не даёт, натурой помогает – картошки, капусты, лука на борщ даёт.

– А мужик её как, терпит тебя?

– Он по командировкам часто, и вообще терпит, сын у меня с Жанкой общий.

– Слушаю я вас, ребята, и оказывается, все дела-то в пьянстве. Слабоваты вы морально, неустойчивы. Это всё перестройка с демократией вас расслабила. В моё время из вас бы люди добрые получились, а вы так, труха…

Иван Фёдорович даже развернулся в сторону Славика и Валерия. Ему так захотелось рассказать этому Валере и Славику, как было хорошо и ясно жить при твёрдой власти, под контролем его обожаемой конторы. Он уже набрал воздуху, чтобы начать, как Валера предупреждающе поднял руку.

– Вы, Иван Фёдорович, не совсем правы насчёт демократии. Ею пользоваться наш люд не умеет. Какие постановки в театрах идут! О таком и не мечталось. Свобода творчества – это и жизнь и счастье! Свобода выражения… Сильнейшие ощущения – основа жизни. Я только вот выпал из этой жизни… Но вернусь! Обязательно вернусь!

Иван Фёдорович смотрел на Валеру во все глаза, и мысли его принимали какое-то новое направление. Может же человек так верить в то неосязаемое, что зовётся свободою.

Славик тоже примолк, усиленно помаргивая глазами, уставившимися на тот камешек, какой случайно оказался здесь, на дворе и ставший аллегорией его судьбы. Камешек лежал неподвижно, потому что не было горки, по какой он мог бы катиться. Другое дело, зацепит его какая-нибудь баба, проходящая по своим делам, и отлетит он чёрт-те куда. Может быть, надо на самом деле заняться ремонтом квартиры, бросить пить, и посмотреть, что из этого выйдет?

Стало заметно темнеть под деревьями, затенившими двор. Славик глянул на часы и встал.

– Вы как хотите, а я пошёл. Там уже танцуют вовсю.

Поднялся и Валерий: он увидел, что зажглось окно в квартире на втором этаже, квартире его бывшей, которую он по-прежнему считал своей.

– До свидания! Вам, Иван Фёдорович, всего доброго! – и сделал рукой под несуществующий козырёк несуществующей фуражки в знак уважения к бывшему служивому.

Иван Фёдорович сидел на своей скамейке один ещё долго. Разговор с двумя разными, и на его взгляд интересными людьми, его малость взволновал. Мысли вернулись к вечной теме, какую затронул Славик и продолжил Валерий. Зачем она, жизнь, и что такое счастье? Пропадала уверенность в том, что он шёл правильной дорогой, и что только «прокол» нарушил намеченный путь в жизни. Стал бы он счастливым в чине, например, капитана или даже полковника? Всё равно теперь сидел бы на скамье под деревом в этом или другом дворе, та же жена ждала его на ужин, и то же морщинистое худое лицо глядело бы на него из зеркала при бритье. И что он мог бы вспомнить, если бы не этот «прокол», и то ощущение счастья с беленькой красивой девочкой, хохота до колик в животе, и ощущения ужаса, когда понял свою оплошность?

Протоколы, допросы, совещания, указания начальства… Что-то заныло с левой стороны груди, прямо под ленточками юбилейных медалей. Иван Фёдорович потрогал это место ладонью, помял даже дряблый мускул, когда-то накаченный отжиманиями на брусьях и от пола под бдительным оком взводного в училище… Полегчало.

Он встал со скамьи. В окошке его квартиры тоже горел огонёк. Его ждал ужин. И ещё тетрадка, в какую он должен что-то записать.

«Болис»

Виктора привела в этот город командировка. Здесь жил Борис Терехов, друг детства. И вот сидят они, совсем взрослые люди, за столом, ведут сбивчивый разговор, не придя ещё в себя от объятий, рукопожатий, похлопываний по плечу, от горьковатого чувства осознания быстро бегущего времени. Воспоминания, воспоминания. Речка Белая, известняковые горы за речкой, сад пенсионера Бурыгина с необыкновенно сладкими грушами («А помнишь, как влепил дед солью в зад Сеньке Бузырёву?») и многое другое, чего один, сам с собою наедине, и не вспомнишь. Но иссякают воспоминания, рассеивается туман, за которым видел друга мальчишкой, и различаешь взрослого, усталого от жизни, с первой сединой на поредевших волосах, в сетке морщин на лице мужчину, и вдруг как уколет: и я тоже такой?

– А ты, Витька, не изменился ничуть, – с некоторой завистью говорит Борис, приглядевшись. – Вот залысины, правда, далеко пошли…

– Зато твоя причёска как и была. А седина даже к лицу, – в тон отвечает Виктор.

– Причёска та, да печёнка не та, – усмехается Борис. – А главное, сердечко стало пошаливать.

– Выпиваешь?

– Как сказал какой-то умник, пью меньше, чем хочется, но больше, чем надо, – и Борис захохотал, запрокидывая голову.

Привычка так хохотать за Борисом Тереховым ещё со времён школы. Он и тогда так хохотал, запрокидывая красивую, с волнистым густым волосом голову. Девчонки всей школы на него заглядывались, а учительница физики, старая дева Анфиса Валентиновна, за любой ответ Борисов меньше четвёрки не ставила. Впрочем, все в классе звали его не Борис, а Болис. Он не обижался, откликался. Пошло это картавое прозвище от его матери, тёти Нюры, души не чаявшей в своём единственном. Она одевала Бориса на зависть одноклассникам. Часы, мотороллер, аккордеон… На аккордеоне самоучкой Борис играл виртуозно, без нот, на слух схватывая «Метелицу» или ещё что посложнее. Был он, в общем, первым парнем. Он и теперь выглядел представительным, даже красивым, но лицо стало одутловатым, с бурым пятнистым румянцем, белки глаз в прожилках сосудов.

– Мальчишки, у вас весело, я к вам! Боренька, распорядись!

Тамара поставила на стол запотевшую бутылку «Столичной».

– Ну, о чём вы тут без меня секретничали? Ведь не виделись-то сколько?

Она ловко расставляла на столе закуски. Улыбаясь, щуря небольшие карие глаза, несмотря на крупную фигуру, быстро двигалась по комнате.

– Ну, давай за встречу! – Борис доверху наполнил пузатые рюмки.

«Ладно уж, – подумал Виктор, – такая встреча не часто бывает…». Ему не хотелось ещё и обижать хозяев – сразу отказаться от спиртного. Но когда Борис вновь стал разливать, Виктор решительно прикрыл рюмку рукой.

– Повремени, Борис!

– Ну, как хочешь, а я выпью. – и Борис выпил опять до дна. Лениво потыкал вилкою в тарелку, ловя маринованные грибочки.

– Это мы с Борей в доме отдыха собирали, – пояснила Тамара, увидев, с каким интересом рассматривает Виктор малюсенькую шляпку гриба, наколотую на вилку. – В бутылках мариновали…

От выпитой рюмки по телу разлилась тупая лень, беспричинное благодушие. Виктор откинулся на спинку стула, слушал, как Тамара уговаривала Бориса закусить после выпитого, а тот брюзгливо отговаривался.

В углу радиола тянула какую-то рыдающую мелодию, большая люстра, сложное сооружение из металла и стекляшек, излучала переливчатый свет. Ковры на стенах, палас на полу, чеканка, полированное дерево – всё в тон, всё солидное. Уютная квартира, дружеские лица… Виктору здесь хорошо, спокойно. Как дома. Хотя, по правде говоря, с его домом никакого сравнения. В его доме так не посидишь. Во-первых, у него с Зиной правило: никаких застолий при детях. А куда же их деть, двух мальчишек? И порядок у Тамары, наверное, незыблемый, каждая вещь своё место знает. А там, в двухкомнатной квартире, всё стоит вверх ногами. Ребята в чём-нибудь не поладили, Зина их урезонивает – крик до потолка!