Дом, из рассвета сотворенный - Наварр Скотт Момадэй

Авель проспал почти сутки. Затем поднялся чуть свет и вышел из дедова дома. Он быстро прошагал по темным улицам городка, и все собаки залаяли. Выбравшись из лабиринта загородок для скота, он пересек шоссе, поднялся на крутой откос холма и оказался высоко над городом. Отсюда было видно, как светает по всей долине, видны были дальние месы и освещенный гребень горы. В раннем утре земля лежала огромная, тяжелая, неразличимая в деталях — лишь ярко и четко обозначалась дальняя-дальняя ее кромка, за которой была пустота неба. Все тонуло в тишине, и даже яростный собачий лай с низины доходил до уха слабо и не сразу.

«Йа-хаа!» — вырвался у него тогда клич; ему было пять лет, он вскарабкался на лошадиный круп позади Видаля, и они, вместе с дедом и другими — кое-кто в повозках, а большинство пешком или верхом, — отправились за реку на поле касика[6]. Было теплое весеннее утро, и Авель с Видалем, опередив взрослых, бежали потом по прохладным темным бороздам поля и кидали камни в птиц, сидевших на серых тополях и вязах. Видаль повел его на красную месу, в незнакомый узкий каньон с отвесными стенами. Ярко-красные стены уходили невероятно высоко и будто смыкались над ним в этой выси. Они с братом дошли до самого конца каньона, там было сумрачно и холодновато, как в пещере. Взглянув вверх, на неровную полосу неба, он увидел проплывающее облако, и вместе с облаком словно поплыли нависшие огромные стены, и он испуганно заплакал. Когда вернулись на поле, он подошел к деду и стал глядеть, как тот мотыжит землю. Работу уже кончали; пробили перемычку оросительной канавы, и пенистая бурая вода поползла по бороздам, впитываясь во взрыхленную землю.

Мать тоже приехала сюда в повозке с дедом, она загодя напекла хлеба, натушила крольчатины и кофе привезла, и сладковатые, как инжир, жесткие — из голубой кукурузной муки — ватрушки с вареньем. Все ели, сидя на земле группками, по родам и семьям, а касик, губернатор и другие главные люди городка сидели на почетном месте под деревьями.

Отца своего он не знал. Говорили, что отец был из навахов, или сиа, или ислетов — во всяком случае, иноплеменник, и от этого на Авеля, и мать, и на Видаля ложилась как бы тоже печать чужеродности. Главою семьи был Франсиско, но в ту пору он уже состарился и охромел. Мальчик и тогда уже чувствовал, что дедушка стар, — так же как чувствовал, что мать скоро умрет от своего недуга. Никто ему не говорил, но он и так знал, постиг безотчетно, подобно тому как постигнул движение солнца и смену времен года. С поля, уставший, он ехал домой в повозке рядом с матерью и слушал, как дед поет. В октябре мать умерла, и долго потом он не хотел подходить к ее могиле. В памяти осталось, что мать была красива красотой, заметной людям, и голос ее был мягок, как вода.

Ветровым страхом на него дохнуло. Была в городке старуха. Ее прозвали Николас Усатая Карга, потому что она была с белыми усами и горбата, и, сидя при дороге, клянчила на виски. Говорили, что она бакьюшская[7] колдунья. Как-то, маленький, он пас овец у кукурузного поля и тогда впервые увидел ее. Старая и пьяная, она выскочила из кукурузы, вереща какое-то ругательство. И он побежал прочь со всех ног. Добежав до мескитовых кустов у сухоречья, он перевел дух и стал дожидаться, пока овчарка соберет и пригонит стадо. Потом, когда увидел с берега, что все овцы друг за дружкой идут по сухому руслу, он кинул собаке хлеба, но та внезапно вздрогнула, прижала уши. Медленно попятилась, настороженно подобралась, не глядя на него, не глядя никуда — прислушиваясь. И он услышал. Он тогда же догадался, что это лишь ветер, но отроду не слыхал он звука диковинней. И отверстие в скале тут же увидел, куда ветер нырял за звуком и, добыв, взмывал кверху. Оно было пошире кроличьей норы и прикрыто кустом виргинской черемухи. Ветровой стон рос и устрашал. И на всю жизнь остался для него звуком тоски и страха.

Он уже подрос, но еще не стал взрослым, и весь тот день он прождал возле дома. Старики вошли туда в последний раз, слышно было, как они молятся. Молитву, он запомнил — не слова, их он не разобрал, а сам негромкий, колеблющийся, непрерывный звук, которого не спутать; дальний, но не стершийся из памяти. Уже он понял, что там в доме и зачем он ждет, а дед все не звал его. Солнце спустилось низко, и кругом стояла тишина. Наконец его позвали. Дедушка вышел, оставил его одного у постели, и он взглянул на братнино лицо. Оно было до ужаса худое, бескровное, но боль вся ушла из него. Лишь тогда — оставшись и комнате один — шепотом произнес он имя брата.

Франсиско разбудил его среди студеной ночи, и он оделся. Сколько ему тогда было? — семнадцать, и однажды он уже вставал такой вот светлой ночью, чтобы на заре быть с винтовкой у ручья. И первая пришла на водопой чернохвостая оленуха, небольшая, длинношерстая; опасности она не чуяла, но вся была готова взорваться стремительным бегом. Он поднял ствол вроде бы совсем беззвучно, но голова ланки вскинулась, тело напряглось. Нажав спуск, он замер — она рванулась прочь. Выстрел гулко отдался в деревьях; Авель бросился к месту — там не осталось ни знака почти, лишь две сломанные ветки, где оленуха кинулась в заросли. Но дальше на следу была кровь, а затем он увидел ее, она лежала поперек гнилой колоды, вывалив дымящийся язык, и горячая кровь била из раны.

Франсиско уже запряг лошадей, повозка тронулась. Было это 1 января 1937 года. Светили луна и звезды, развидняться еще не начинало. Холод жег лицо, и, съежась, Авель дышал себе на руки. Часть пути он бежал рядом с упряжкой, высоко взмахивая руками, отчего лошади пугались и переходили на рысь. Приехав в пуэбло Сиа, они стали ждать рассвета в доме у Хулиано Медины. Скоро уж начнется, а пока Хулиано разжег огонь, дал им кофе. «Олени» и «антилопы» уже ушли на холмы, а «вороны» обряжались в киве[8]. Когда за окошком посерело, Хулиано повел гостей на площадь, куда уже сходились старики — навахи и доминги — с одеялами внакидку. Слышалось ритуальное пение. Тут просияло на горизонте солнце, «олени» с «антилопами» сбежали с холмов, «вороны» вышли из кивы, и «бизоны», и певцы — и пляска началась. Все оживилось, взбудоражилось; многие мужчины пришли с ружьями, была пальба в воздух и клики. Авель глядел, как черные полуголые «вороны» скачут по-птичьи, с поклонами, и думал, что они наверняка озябли — вон какие большие прижаты к их животам и спинам кончи[9], поблескивающие, холодные, как лед. Но так все положено; хороша была пляска, почти без изъяна.

После, когда он выпил, одна из дочерей Медины легла с ним на приречной дюне за селеньем. Она была пригожа и смеялась не переставая, и он тоже, хотя от вина на сердце стало пасмурней и смех был притворен и пуст. Продрожав, ее тело обмякло, а ему недостаточно было, он хотел ее снова. Но она оделась, убежала, и он не мог ее догнать, потому что был пьян и не слушались ноги. Он все пытался подойти, увести ее, но она увертывалась и смеялась.

Он увидел в вышине орла, несшего в когтях змею. То было диковинное, величаво-грозное зрелище, полное значения и волшебства.

Во время легких и осенних ритуалов-молений о дожде шестыми по счету уединялись в киве Следящие за орлами. Это важное мужское общество отличалось от прочих, стояло как бы выше их — по причине особой и давней. В тридцатых годах прошлого столетия жители пуэбло приняли к себе горстку беженцев из таноанского селения Бакьюла, расположенного милях в семидесяти-восьмидесяти к востоку. Пришельцы эти были горестным народом, испытавшим большие страдания. Их земля граничила с Южными равнинами, и в продолжение многих лет они были легкой добычей для хищных ватаг, охотившихся за бизонами и чужим добром. Бакьюши терпели бездну утеснений — и наконец не смогли уж дольше терпеть, бедствия сломили их дух. Народ предался отчаянию, отдал себя на волю злых ветров. Но не люди-враги доконали его, а повальная болезнь. Такой мор стал косить бакьюшей, что, когда эпидемия утихла, в живых оставалось менее двадцати человек. Да и оставшиеся бы наверняка погибли в развалинах Бакьюлы, если бы не эти patrones[10], не эти дальние родичи, которые приняли их к себе, рискуя собственной жизнью и жизнью детей и внуков. Рассказывают, что сам касик вышел навстречу бакьюшам, чтобы радушно встретить их и ввести в пуэбло. Настороженно должно быть, смотрели жители, как бредут к ним эти горемыки с глазами, одичалыми от горя и отчаяния. Что на них было, в том почти весь и заключался скарб пришельцев, но даже в этот час глубокой боли и унижения они думали о себе как о целостном народе. Четыре вещи принесли они, долженствовавших служить отныне знаком их происхождения: священную флейту, бычью и конскую маски Пекоса[11] и небольшую деревянную статую их покровительницы — девы Марии де-лос-Анхелес, которую они называли Порсингулой. И теперь, через годы и поколения, древняя кровь этого забытого племени продолжала течь в жилах людей.