До того, как она встретила меня - Джулиан Барнс

И дальше все продолжалось столь же прямо и без экивоков. Он или она говорит: «Почему бы нам…»; она или он отвечает «да» или «нет», и решение принимается. Никаких поисков скрытых побуждений, которыми был начинен брак с Барбарой. Но ты же не серьезно, Грэм, так ведь? Говоря «икс», ты ведь подразумевал «игрек», разве не так, Грэм? Жить с тобой, Грэм, словно играть в шахматы с противником, у которого два ряда слонов.

Как-то вечером на седьмом году их брака после обеда, почти лишенного напряжения, когда Элис была уложена спать и он почувствовал себя настолько умиротворенным и счастливым, насколько тогда казалось возможным, он сказал Барбаре, лишь слегка преувеличив: «Я чувствую себя таким счастливым!»

И Барбара, которая смахивала последние крошки со стола, резко обернулась, скинула влажные розовые резиновые перчатки, словно оперирующий хирург, и ответила: «И что ты стараешься замять?»

И до, и после бывали такие обмены фразами, но ему почему-то запомнился именно этот. Возможно, потому, что он не старался ничего замять. А после он обнаружил, что делает маленькую паузу, прежде чем сказать ей, что любит ее, или что счастлив, или что все идет прекрасно, ведь верно? Сперва он взвешивал вопрос: нет ли чего-то, что даст Барбаре повод подумать, будто он пытается скрыть или замять что-то, если продолжит и скажет ей, что чувствует. И если решал, что ничего такого нет, он продолжал и говорил ей. Но в результате полностью исчезала непосредственность.

Непосредственность, прямота, восстановление связи с его телом — Энн открыла ему не просто наслаждение (это могли бы сделать и многие другие), но и сложное предварение, ведущее к нему, лабиринты его вкушения; она даже смогла освежить его память о наслаждении. Схема предварения никогда не менялась: сначала удар узнавания, когда он смотрел, как Энн что-то делает (ест, занимается любовью, разговаривает либо просто стоит или идет); затем период подражания, подгонки, пока он не начинал чувствовать себя свободно в процессе того или иного наслаждения; и, наконец, состояние благодарения, подбитое (вначале он не понимал, как это было возможно, но так было) тошнотной досадой. Как ни был он благодарен ей за то, чему она его научила, как ни одобрял он то, что она первая сделала это открытие (иначе как могла бы она научить его?), иногда он испытывал осадок нервного раздражения, что Энн его тут опередила. В конце-то концов? он был старше нее на семь лет. В постели, например, ее уверенная непринужденность часто выглядела подчеркиванием (критикующим, почти язвительным) его опасливой скованной неуклюжести. Эй, погоди, думал он, подожди меня; а иногда с еще большим раздражением: почему ты не научилась этому вместе со мной?

Энн сознавала это — заставила Грэма заставить ее осознать это, едва ощутила что-то такое, — но оно не казалось угрозой. Достаточно заговорить вслух, и все развеется. К тому же во многих областях Грэм был осведомлен лучше нее. История была для нее библиотекой запертых книг. Новости ее не интересовали из-за их неизбежности и невозможности воздействовать на них. Политика наводила на нее скуку, если не считать легких приступов азарта, которые она испытывала при обсуждении бюджета, и чуть более длительного азарта в период всеобщих выборов. Ей удавалось перечислить наиболее влиятельных членов кабинета министров, но обычно это были члены предыдущего кабинета.

Ей нравилось путешествовать, а для Грэма путешествия практически уже ушли в прошлое (еще один вид деятельности, которая в основном происходила между его ушей). Ей нравилось современное искусство и прежняя музыка; она ненавидела спорт и хождение за покупками; она любила вкусную еду и чтение. Эти предпочтения импонировали Грэму почти все, а понятны они ему были все. Прежде ей нравилось кино — как-никак она сыграла небольшие роли в нескольких фильмах, — но теперь ее интерес к нему остыл, что Грэма вполне устраивало.

Когда Энн познакомилась с ним, она никого не высматривала. «Мне тридцать один год, — сказала она своему дяде, который уставился на безымянный палец ее левой руки. — Я еще не сдана в архив, но я никого не высматриваю».

Она уже не ожидала, что очередной званый вечер или обед обернется встречей с идеальным партнером или хотя бы достаточно приемлемым. К тому же она успела постигнуть загадочное, комичное несоответствие между намерением и результатом. Ты хочешь легкой мимолетной связи — и ловишь себя на том, что успела привязаться к его матери; ты думаешь, что он хороший и не тряпка, и за его скромностью и готовностью принести тебе еще коктейль обнаруживаешь гранитный эгоизм. Энн не считала себя разочарованной или (как настаивали некоторые близкие подруги) неудачницей; она просто полагала, что стала более умудренной. Пока еще, думала она, перебирая в уме зыбкие menages a trois,[2] облитые слезами аборты и выклянченные унизительные отношения, которые некоторые ее подруги позволили навязать себе, ничто подобное ее не коснулось.

В пользу Грэма говорило то, что красив он не был; Энн сказала себе, что поэтому он выглядит более подлинным. Состоял ли он в браке или нет, никакой роли не играло. Подруги Энн постановили, что с тридцати лет мужчины, с которыми ты можешь встречаться (если, конечно, не примешься бросаться на младенцев), обычно оказываются либо гомосексуалистами, либо женатыми, либо свихнутыми, а из этих категорий женатые, безусловно, наилучший выбор. Шейла, задушевнейшая подруга Энн, утверждала, что женатые мужчины вообще предпочтительнее одиноких, так как пахнут приятнее — их жены без конца сдают их одежду в химчистку. Тогда как пиджак холостяка, декларировала она, это эссенция табачного дыма и подмышек.

Первая связь Энн с женатым мужчиной смущала ее; она чувствовала себя, ну, не совсем воровкой, но все-таки чем-то вроде служащей, которая присваивает что плохо лежит. Впрочем, длилось это недолго, и теперь, доказывала она себе, если брак выдохся, то не по ее вине, ведь верно? Если мужчины ищут утешения на стороне, так потому, что им так нравится, и если занять принципиальную позицию плечом к плечу с твоей сестрой-женщиной, это ровным счетом ничего не изменит. Никто тебе за твою добропорядочность от обратного спасибо не скажет, а жена попросту не узнает о твоей безмолвной поддержке. И потому, когда она первый раз обедала с Грэмом и увидела обручальное кольцо у него на пальце, она подумала лишь: «Ну, во всяком случае, этого вопроса мне задавать не придется». Задавать его всегда было неприятно. Иногда им казалось, будто ты хочешь, чтобы они солгали, и они лгали, и приходилось подавлять рвущиеся с языка сарказмы вроде: «Как замечательно вы гладите!»

В завершение этого, по существу, анкетного обеда Грэм наклонился к ней и сказал, нервничая настолько, что выпалил обе свои фразы как одну:

«Вы не согласитесь пообедать со мной еще раз, кстати, я женат». Она улыбнулась и ответила просто: «Да, с удовольствием. Спасибо, что вы меня предупредили».

После второго обеда и несколько большего количества вина он подал ей пальто еще более услужливо и погладил ее по лопатке, словно материя сморщилась. Когда Энн сообщила про это Шейле как о максимуме их физических соприкосновений после трех полномерных встреч, ее подруга выдала свою оценку: «Может, он не только женат, но еще и гомик?» И Энн сама удивилась своему ответу: «Это ни малейшего значения не имеет!»

И не имело. Вернее, не имело бы, подумала она, поскольку после старомодно долгого времени (и отсемафорив такое количество сигналов, что их хватило бы, чтобы целая эскадра изменила курс) она убедилась, что Грэм гомосексуалистом не был. Сначала они занимались любовью так, как если бы это подразумевалось правилами поведения. Но постепенно их сближения приобрели нормальную частоту и подчинились нормальным побуждениям. Через три месяца Грэм изобрел конференцию в Ноттингеме, и они провели уик-энд, проезжая закопченные курортные городки с минеральными водами и внезапно возникающие вересковые пустоши в обрамлении стенок, сложенных из известняковых плиток. Про себя и он, и она опасались, что Барбара вдруг позвонит в отель и узнает, что она, миссис Грэм Хендрик, уже заказала номер. И про себя же они решили, что в следующий раз закажут два отдельных номера под собственными фамилиями.

Энн поразилась, постепенно осознав, что полюбила Грэма. Он ведь не выглядел подходящим кандидатом: он был неуравновешен и нескоординирован и, вставая, чтобы уйти, пинал ножки ресторанных столиков, тогда как мужчины, к которым в прошлом она почти чувствовала любовь, были уравновешенными и непринужденными. И еще Грэм был таким, какими ей представлялись интеллектуалы, хотя она быстро обнаружила, что он не любит говорить о своей работе и как будто куда больше интересуется ее работой. Поначалу его манера поправлять очки на носу, когда он наклонялся над специальным выпуском pret-a-porter[3] французского Vogue, казалась ей комичной, однако и смутно угрожающей, но поскольку в ответ он не выразил ни малейшего желания, чтобы она отправилась с ним в Колиндейлскую газетную библиотеку и помогла сопоставлять различные отчеты о забастовках и демонстрациях между войнами, Энн перестала тревожиться.