Crazy - Бенджамин Леберт

Теперь уже всё официально. Я остаюсь здесь. Если получится, то до выпускных экзаменов. Родители уезжают. Мы прощаемся. Я вижу, как они уходят по коридору. Слышу скрип дверей. Шаги по деревянному полу. Лестница. С ними исчез и господин Рихтер. Он обещал, что скоро вернется. Ему нужно уладить с родителями финансовые вопросы. У меня же такое чувство, что сюда я попал по ошибке. Надеюсь, что скоро снова увижусь с ними. Беру сумку и начинаю разбирать вещи. Нижнее белье, футболки, свитера, джинсы. А где же, черт подери, моя рубашка в клетку?

Янош говорит, что здесь плохо кормят. Даже очень плохо. Все семь дней в неделю. Сейчас он в душевой, моет ноги. Я жду. Все раковины уже заняты. Помещение большое. Шесть раковин, четыре душа. Всё в кафеле. Вместе со мной ждут пятеро воспитанников. Остальные спят.

По полу течет вода. Занавесок в кабинках нет. У меня уже промокли ноги. Надеюсь, что очередь скоро подойдет.

Но всё не так уж быстро. Янош выдавливает прыщ. Потом моет руки. Когда наконец наступает моя очередь, то я не вижу абсолютно ничего. Зеркало запотело. Это из-за душа. Очень приятно! Янош стоит рядом. Нужно поторопиться. Быстренько чищу зубы и мою лицо. Потом сушу руки. Из душевой мы выходим вместе. Отсюда до нашей комнаты всего метров десять. Идем по коридору. Эта часть называется Развратным коридором, мне уже рассказали. Или коридор Ландорфа. В честь воспитателя. Здесь живут шестнадцать воспитанников разного возраста. От тринадцати до девятнадцати лет. Комнаты на троих, на двоих и на одного. Комнату на одного занимает парнишка огромных габаритов. По имени Трой. Фамилии не помню. Янош рассказывает о нем очень много. Он ужасно странный. И живет здесь уже давно. Давным-давно.

По Развратному коридору тащится наш воспитатель Ландорф. Вид у него неприметный. Растрепанные черные волосы упали на лоб. Старомодные очки. Он чуть выше меня. Совсем немного. Янош говорит, что Ландорф никогда не снимает свой зеленый свитер. Якобы он очень жадный. Жадный, как таракан, по утверждению того же Яноша. Во всем остальном очень приятный тип. Не очень строгий. Всегда сделает вид, что не знает о намечающейся тусовке. И даже не обратит внимания, что пришли бабы. По ночам спит, как будто наглотался снотворного. Другие воспитатели бдят гораздо больше.

Лукас Ландорф подходит к нам. Улыбается. У него молодое лицо. Навряд ли ему больше тридцати. «Ну, — спрашивает он, — наш добряк Янош уже успел всё тебе показать?» Отвечаю: «Да, всё».

«Кроме библиотеки, — говорит Янош, — про нее мы как-то забыли. Можно я покажу ее прямо сейчас?»

«Нет, сейчас нельзя. Завтра напряженный день. Отправляйтесь спать!» С этими словами Ландорф уходит переваливаясь. Явно уже снова ждет каникул. Я тоже. В этом году и было-то всего несколько дней в Южном Тироле. И всё. Включая мелкую стычку с моей старшей сестрой Паулой. Но то был рай. Теперь уж я понимаю.

Мы идем в комнату. Янош хочет со мной поговорить. Речь идет о девице, в которую он влюблен. В интернате очень быстро становишься своим. Я здесь всего семь часов, а уже приходится заниматься какими-то девицами. Хотя этим я не особенно интересуюсь.

И совсем не из-за своего недостатка. Отнюдь. С девчонками мне до сих пор везло примерно так же, как и с учебой. В смысле — совсем не везло. Удачлив я был только как зритель. Наблюдал, как другие парни клеят тех девиц, в которых я влюблялся. Вот в этом мне всегда чертовски фартило. Янош все говорит и говорит. Мне его на самом деле жаль. Распинается о букетах цветов, ярких огнях и огромном бюсте. Я представляю все это очень живо и начинаю бурно поддакивать. Такая девица — это и в самом деле клево. Сажусь на кровать. Левая нога начинает побаливать. По вечерам она всегда побаливает. Уже шестнадцать лет у меня болит левая нога, та, которая с дефектом. Как часто мне хотелось ее просто отрезать! Отрезать и выбросить вместе с левой рукой. На кой ляд они мне нужны! Разве только чтобы видеть, чего я не могу. Я не могу бегать, прыгать и быть счастливым. Но я так ничего и не отрезал. Может быть, они мне понадобятся, чтобы учить математику.

Или чтобы трахаться. Точно. Вполне возможно, что для траханья мне понадобится моя проклятая левая нога. Тем временем Янош перешел на другую тему. Теперь речь идет о его детстве. Он рассказывает, что раньше его жизнь была намного лучше, чем сейчас. А еще он говорит, что было бы здорово сбежать из интерната. Просто так. Ради свободы. Это кажется Яношу чем-то величественным. Не знаю, что ему ответить. Я здесь еще совсем недавно. Но мне тоже хочется убежать. Это было ясно сразу. Убежать куда-нибудь подальше. Мы курим. Вообще-то курить запрещено. Но сейчас это никого не интересует. Янош зажигает мне сигарету одной спичкой.

Сам я так не могу. Для этого нужны обе руки. Если войдет Лукас Ландорф, мы выбросим сигареты в окно. Мы оба заранее заняли подходящую позицию. Окно широко открыто. Янош смотрит на меня. Вид у него усталый. Глаза глубокого синего цвета слезятся, белая крашеная прядь все чаще касается покрывала на кровати. Янош поднимается, тушит сигарету о подоконник и бросает ее на темную стоянку внизу. Всего несколько часов назад там стоял я. А теперь стою вот здесь. Прямо в центре событий. Может быть, так действительно лучше. Я тоже бросаю сигарету. Потом мы укладываемся и спим. Точнее, пытаемся спать. Янош рассказывает про Мален, ту самую девицу. «Чертовски дорогая штучка», как он выражается. Мне это нравится. Большинство моих знакомых парней говорят про своих девиц по-другому. А Янош просто сказал, что она стоит дорого. И больше ничего. Правильно. Желаю ему удачи в деле с Мален. Ночь ясная и безлунная. Я, как это часто бывало, сажусь у окна.

Поднимаюсь совершенно разбитый. Позади тяжелая ночь. Спал мало. Сидел и ждал. За окном светает. Может быть, это знак. А может, и нет. Кто знает…

Звонит будильник. До чего противный звук! Это сигнал первого школьного дня. Символ урока математики. Не исключено, что предвестник «неуда». Но это еще впереди. Нажимаю на кнопку. Черные джинсы и белая футболка с надписью Pink Floyd — The wall уже приготовлены. С вечера я сложил их на своей части письменного стола. Джинсы и футболку упаковала мама. Она сунула их сверху, рядом с учебниками. И это не случайно! Одеваюсь. До завтрака еще есть время. Дорогу я знаю. Янош показал. Сам он еще спит. Может быть, его нужно разбудить. Как я слышал, если проспишь, то наказывают строго. Но мне кажется, что об этом он и сам знает. В кармане штанов нахожу записку. Узнаю украшенные завитушками буквы. Почерк отца:

Дорогой Бенни!

Я знаю, что сейчас у тебя трудный период. И еще я знаю, что со многими проблемами ты останешься один на один. Но, пожалуйста, помни о том, что для тебя этот выход самый лучший, и не теряй мужества!

Папа

Не теряй мужества. Для тебя этот выход самый лучший. Сказано красиво. Нет, правда, красиво. Жаловаться не на что. Это письмо я сохраню. Может быть, когда-нибудь я смогу показать его своим детям. Чтобы они знали, что их папашка был пробивной мужик. Очень пробивной мужик. Сую записку обратно в карман. А потом отправляюсь завтракать. Столовая в другом конце замка. Пересекаю Развратный коридор, спускаюсь по никуда не девшейся главной лестнице и в конце концов попадаю в канцелярию директора. Потом несусь по коридору Приветствий, прохожу мимо комнаты фрау Лерх и спускаюсь по Западной лестнице, ведущей прямиком в столовую. Западная лестница старая, дерево кряхтит и скрипит при каждом моем движении. Такое впечатление, что оно просит снять с него лишний груз. Столовая — это огромное помещение. Здесь не меньше семнадцати столов. И за каждый может сесть по крайней мере восемь человек. На стенах с деревянными панелями висят настоящие картины. На них изображены война, мир, любовь и (как же без него!) орел со школьным ранцем. Сажусь за стол, слегка задвинутый в угол, рядом со мной только один пятиклашка. Булочка черствая. Любая попытка намазать ее маслом терпит крах из-за моей неспособности удержать что-либо левой рукой. Стараюсь как могу. Бесполезно. Булочка отлетает в сторону. Девчонки, сидящие за соседним столом и наблюдающие за моими усилиями, хихикают. Мне стыдно. Быстро хватаю булочку. Прошу пятиклашку намазать ее маслом. «Сколько тебе лет?» — спрашивает он. «Шестнадцать». Он делает вывод: «К шестнадцати годам уже пора бы научиться мазать булку маслом». И возвращает ее мне. Так и не намазал. Девицы хихикают. Я пью чай.

«К шестнадцати годам уже пора бы научиться держать в руках треугольник», — делает вывод учитель математики Рольф Фалькенштейн. Он возвращает его мне, не оказав никакой помощи в попытках начертить доказательство равенства фигур. Не повезло. Сел в лужу в первый же учебный день. Я качаю головой. А ведь все начиналось так хорошо. Первые уроки, французский и английский, прошли нормально, я выдержал знаменитое ненавистное выступление с сольным номером — рассказом о себе. Дело привычное. Встать перед классом, не зная, куда девать руки, и сказать: