Застава «Турий Рог» - Юрий Борисович Ильинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На заставе «Турий Рог» появился новый пограничник.
Граница!
Кто из мальчишек предвоенных лет не ощущал ее тревожного дыхания? Сопка Заозерная, Хасан, Халхин-Гол.[2] Яростные схватки, погони за шпионами и диверсантами, подвиги часовых Родины. Десятки тысяч комсомольцев мечтали стать пограничниками.
Но грохочет война, фашистские танки рвутся к Дону. И в такое время спать на чистой простынке, заниматься шагистикой, зубрить уставы? А сверстники, серые от пыли, в спаленной жестоким солнцем, истлевающей в смрадном дымном мареве степи захлебываются кровью, срезанные вражеским огнем…
Да пропади это тыловое благополучие!
Костю встретили радушно: здесь тоже бывает жарко, ничего, привыкнешь. Костя усмехался: детишки — знают войну по газетам. Он присматривался к размеренному быту пограничников, прислушивался к обманчивой тишине. Сменялись часовые, уходили в «секреты» бойцы, исчезали в ночи, проверяли контрольную полосу, отделявшую страну от чужой земли, зорко стерегли Государственную границу Союза Советских Социалистических Республик.
Костя с людьми сходился быстро. С молодежью был снисходителен, держался покровительственно. Еще бы, он год воевал, а эти юнцы что видели? Гнулись они в траншеях под надрывный вой пикировщиков и яростный свист бомб? Брели разбитыми дорогами мимо спаленных сел и разрушенных городов? Видели трупы на обочинах, алую кровь на асфальте?
Пограничники безропотно признавали авторитет новичка; цветные нашивки за ранения, медаль, на которой красным по белому написано «За отвагу». Гвардейский знак… Насмешливая уверенность фронтовика вызывала уважение. Вечерами Костя рассказывал свободным от нарядов бойцам о боях под Москвой, о госпитале. Захаживал на «посиделки» и старшина.
Подходил бесшумно, легко нес громоздкое, литое тело борца. Садился в сторонке, в разговор не вступал. Молчание казалось многозначительным; старшина невозмутим, большие карие глаза насмешливо щурились. Костя сбивался, умолкал. Данченко вставал, демонстративно долго смотрел на часы с решетчатой крышкой — приз за отличную стрельбу. Пограничники тотчас припоминали о неотложных делах и испарялись, а утративший благодарную аудиторию рассказчик негодовал.
— В чем дело, старшина? У нас свободное время…
— У пограничников його нема…
— На войну намекаете? Слыхали. Но война далеко, а здесь коечки да простынки. Физзарядка, будь она неладна! Курорт.
Данченко шевельнул хохлатой бровью.
— Оружие почистите, Петухов. Обратите внимание на канал ствола. Затвор в масле — разобрать, протереть. Потом заправите койку.
— Я же ее утром застелил!
— А зараз[3] заправьте, как положено.
— Но я…
— Выполняйте, Петухов.
Карабин Костя надраил до блеска, досуха протер затвор. Изрядно потрудился и над койкой, разгладил каждую складку одеяла, взбил ватную подушку. Закончив, удовлетворенно хмыкнул: пусть теперь попробует придраться.
— Принимайте работу, товарищ старшина. Полный ажур. Данченко осмотрел карабин, щелкнул затвором и поставил оружие в пирамиду. Потом разворошил постель.
— Я сказал: заправить, как положено!
— Тьфу! — плюнул с досады Костя.
В урну.
Вечером он навестил Нагана. Собак на заставе немало; это хорошо, есть с кем душу отвести. Лучшая, конечно, Наган, Пишки[4] Говорухина. Грудастый, пушистый хвост — поленом, волк! Шерстка блестящая, так и тянет погладить, да поди-ка тронь: зубищи! Полная пасть. А умен…
Пес запрыгал, радостно заскулил. Костя честно делился с ним суточным пайком, два куска сахара собаке, два — себе. Наган весело махал хвостом, улыбался.
Откуда ни возьмись — старшина. Поглядел, как мечется овчарка за сеткой, поджал узкие губы.
— Панибратство допускаете, Петухов. А вы, проводник, куда смотрите?!
— Панибратство?! — Костя фыркнул. — С собакевичем?
— С отличным розыскником! — повысил голос старшина. — Если каждый будет кормить да играться с ней — конец служебно-розыскной собаке, списывать придется. А пес заслуженный, известный. Не зря Наганом кличется, нарушителей, как пуля, валит. Проводник Говорухин! За попустительство и либерализм получите наряд вне очереди. Красноармейцу Петухову ограничусь замечанием.
— Да-а, — притворно вздохнул Костя. — Не уважают здесь братьев наших меньших. И напрасно, собаки — умные ребята, им, между прочим, в Ленинграде памятник поставлен.
Данченко поглядел испытующе: не заливает ли новичок? Помолчав, осведомился вкрадчиво:
— Значит, животных любите, Петухов?
«Побольше, чем вас». Костя кивнул.
— Положительный факт, — удовлетворенно констатировал старшина.
Что-то в его тоне Косте не понравилось, вредное что-то, загадочное.
Утром отделенный Седых, плечистый, цыгановатый, отвел Петухова на конюшню. Пахло вялым сеном и кожей, дневальный Букатин просяным веником подметал пол.
— Никак сваты пожаловали?
— Угадал. Показывай невесту.
— С нашим удовольствием! — обрадованный Букатин швырнул веник. — Хорошо, что вы пришли, я как раз в том деннике не убирал. Как в воду глядел.
— Ничего, почистишь…
— Теперь у лошадки хозяин имеется. Пусть привыкает.
— Почистишь, — повторил Седых строже. — Пупок не развяжется.
В дальнем деннике размеренно хрупала овсом низкорослая каурая кобыла; заслышав шаги, скосила выпуклый, сливовый глаз. Седых распутал ей челку, звучно шлепнул по лоснящемуся крупу.
— Принимай боевого коня, Петухов. Ухаживай за ним, обиходь, как положено. Конь пограничнику — первый друг, никогда не подведет.
Косте кобылка не понравилась — обозную клячу подсунули. Водовозка. У пограничников кони — картинка, а ему досталось чучело. Багровый от смеха Букатин сиял всеми конопушками.
— Поберегись, парень, зашибет. Бурей зовется, смекаешь?
— Тоже мне Буря. Пенсионерка косопузая. Ну и лошадь!
— Лошадь — понятие гражданское, — заметил командир отделения. — В армии — кони. Физических недостатков касаться не будем, это несущественно, вы, дневальный, не скальтесь, тут не цирк. Работайте. Ты, Пётухов, пока обзнакомься…
Начались мытарства.
Костя чистил денник, подолгу расчесывал Буре гриву и пышный хвост, вычищал копыта. Смирная кобылка, шлепая порепавшими губами, мусолила подсоленную горбушку. Постепенно Костя привык к Буре, сносно держался в седле, вольтижировал, брал барьеры. Но без неприятностей не обходилось.
Однажды куснул Бурю оголодавший паут[5], кобылка дернулась, поддала задом. От неожиданности Костя вылетел из седла и шлепнулся в густую, злющую крапиву. Вскочил, щеки от ожогов и насмешек горят, замахнулся плетью, а старшина тут как тут.
— Отста-вить!
Потирая лоб, Костя дернул кобылку за уздечку:
— Дура старая. Кошелка!
На манеже вышло похуже. Рубили лозу. Костя, подучившись у отделенного Седых, ничтоже сумняшеся[6] задумал состязаться в самим старшиной Данченко, неоднократный победитель окружных соревнований, снисходительно улыбался:
— Не горячитесь, Петухов. Внимательнее. Заносите клинок.
— Премного благодарен, товарищ старшина, за науку. И не бойтесь, титул чемпиона не отниму: я добрый.
Костя кольнул Бурю шпорой и выхватил из ножен саблю. Холодная сталь со свистом рассекла воздух — раз, другой, третий. Срубленные лозы
