Дата Туташхиа - Чабуа Амирэджиби

Итак, роман Чабуа Амирэджиби воскрешает исконную и одновременно истинную природу романа. Это, кстати сказать, отнюдь не значит, что роман «архаичен» по своему стилю и складу. Нет, перед нами творение современного писателя. Но это писатель, которого не соблазняет стремление быть подчеркнуто, рекламно «современным», — так же, как не соблазняется он характерными для многих писателей попытками нарочито демонстрировать свое «мастерство». Ибо действительно высокая степень мастерства предполагает, в частности, что само это мастерство незаметно, никак не выпячено. Художественное слово Пушкина — даже в стихах — внешне легко, как совершенно естественно льющаяся речь…

И резко выступающая на поверхность «современность» стиля — это искусственная, то есть недостаточно подлинная современность. Роман же Чабуа Амирэджиби современен по своей глубокой и всеобъемлющей сути, а не по внешним броским приметам, обнаруживающим, строго говоря, суетность писателя, его малопочтенную боязнь: как бы не отстать от «прогресса»

Но самое главное состоит, конечно, в том, что в романе Чабуа Амирэджиби воплощена не современность ради современности (как бывает мастерство ради самого мастерства), но, если угодно, современность ради вечности. Да, в романе предстают вечные проблемы человеческого и народного бытия, укорененные в двух временных срезах — в исторической действительности рубежа XIX–XX веков и, разумеется, в нашей сегодняшней действительности (поскольку роман создан в наше время)

Основной смысл романа по-настоящему многозначен и никак не может быть исчерпан в прямолинейных определениях. Это обусловлено и обращенностью писателя не к суете временного, а к вечности, и тем, что — как уже говорилось — в романе осуществлено полное содержательности действие, а не поток произвольных размышлений и чувствований, характерный, увы, для множества нынешних романов.

Понятие о вечном с необходимостью обращает нас к понятию об общечеловеческом. И роман Чабуа Амирэджиби действительно обладает общечеловеческим пафосом. Правда, тут мне могут возразить, указав, что роман всецело сосредоточен на грузинском бытии, в конце концов даже на многих «собственно грузинских» проблемах. Но я вижу в этом совершенно естественный и, так сказать, неизбежный факт. Не столь давно Э. А. Шеварднадзе совершенно справедливо сформулировал: «Кто станет отрицать верховенство национальной идеи в шкале духовных достояний народа?» («Правда» от 16 апреля 1989 г.).

Нельзя, конечно, не видеть, что этот вопрос только по своей форме выступает как риторический, ибо среди современных литераторов есть очень много таких, которые, как говорится, с пеной у рта пытаются оспорить тот факт, что национальная идея верховенствует среди духовных ценностей любого народа. Но эти спорщики либо потеряли органическую связь со своей нацией, либо же — что, разумеется, хуже, — отрицая первенствующее значение национальной идеи, имеют в виду все нации, кроме своей собственной (о чем они, понятно, умалчивают).

Поставив вышеприведенный вопрос, Э. А. Шеварднадзе не закончил на нем; он счел необходимым добавить: «Но сколь же сильно обесценивает и унижает она (национальная идея. — В. К.) себя, утверждаясь за счет национального достоинства других!»

В романе Чабуа Амирэджиби, как и у любого подлинного писателя нет, конечно же, даже и тени такого обесценивания и унижения грузинской национальной идеи. Ясно, что для писателя утверждение своей нации за счет других — нечто не только недопустимое, но и как бы даже вообще немыслимое (хотя среди его народа — что, увы, можно сказать о каждом народе — есть более или менее значительная часть людей, способных унизить достоинство нации подобным образом). В романе Чабуа Амирэджиби поставлен совсем иной, противоположный вопрос. Он как бы разлит в целостности романа, а кроме того открыто выступает в речах мыслителя Сандро Каридзе, который говорит, в частности:

«Маленький 1 народ не сможет создать своего государства, если государство это не будет необходимо человечеству или хотя бы значительной его части… Фундамент христианского государства Грузии был заложен благодаря тому, что мы взяли на себя роль крайнего бастиона христианской цивилизации на Востоке… По грузинской земле пролегли и скрестились на ней большие торговые пути…»

Итак, высшее проявление нации — в своего рода служении другим народам. И эта мысль и верна, и прекрасна. Она развивается и даже разветвляется дальше, и с Сандро Каридзе кое в чем хочется спорить. Но это было бы нарушением законов восприятия художественного произведения. Если оно действительно художественное, оно есть самодовлеющий мир, который надо воспринимать как цельное бытие, не вырывая по отдельности те или иные кажущиеся сомнительными элементы.

В мире, созданном Чабуа Амирэджиби, даже те суждения героев, которые могут быть кем-либо восприняты как сделанное «задним числом» предвидение, при непредвзятом, добросовестном восприятии предстают как вполне достоверные разговоры начала двадцатого века. Тот же Сандро Каридзе, говоря о добровольно, но все же под давлением жестоких исторических обстоятельств вошедшей в состав России Грузии, так вглядывается в будущее (по сути дела, именно в наши дни, хотя роман написан почти двадцать лет назад): «…Если появится политическая сила, которая под знаменем будущего Всероссийского государства даст народам Российской империи гарантию полного удовлетворения всех их национальных, гражданских и культурно-экономических интересов? Кому тогда будет нужна независимость и зачем?.. Сможет ли политическая мысль России предложить такой модус существования, когда освобожденные народы предпочтут сохранить единое государство? От этого зависит все, в этом корень дела».

Хотелось бы только, чтобы читатели увидели: этот смысл разлит в произведении Чабуа Амирэджиби во всей его целостности, а не только в монологах и диалогах героев.

Роман необычайно многогранен и разнообразен. Сонм его героев пополняют, как уже говорилось, многочисленные рассказчики. И в краткой статье невозможно характеризовать даже и основные образы романа и их соотношение. В конце концов внимательный читатель сам их всех увидит в их плоти и духе. Но об одном соотношении образов трудно не сказать, ибо слишком сложно и даже таинственно это соотношение. Речь идет о главных героях: двоюродных братьях Дате Туташхиа и Мушни Зарандиа, об абраге и полицейском, выдающемся сыщике.

Автор послесловия к грузинскому изданию романа, вышедшему в 1987 году, Реваз Тварадзе, пишет о Мушни Зарандиа: «Сколько бы мы ни искали, нам не удастся найти в Зарандиа такого порока, который позволил бы объявить его воплощением зла… Подобно Дате Туташхиа, он одарен почти всеми достоинствами и добродетелями…»

Но критик все же нашел один непоправимый изъян: Мушни Зарандиа «неведома любовь». А это значит, что все его добродетели — только маскировка.

Я не знаю, каков был замысел писателя, но если рассматривать образ Мушни Зарандиа объективно, дело явно обстоит сложнее.

Вполне трезвый рассказчик, граф Сегеди не раз говорит о том, что «Зарандиа самозабвенно любил Дату Туташхиа, считал его родным братом и видел трагедию в его скитальческом существовании».

Никакому сомнению не подвергаются в романе и слова Мушни Зарандиа о его любви к Грузии: «Я служу престолу лишь потому, что не вижу пока для своей родины и для своего народа лучшего настоящего и лучшего будущего. Я делаю только то, что считаю полезным моей стране. Так будет до гробовой доски. Если политики и революционеры найдут путь, который должен привести мой народ к лучшему будущему, и я в этот путь поверю, никто раньше меня не станет на их сторону».

Итак, Зарандиа по меньшей мере любит и родину, и Дату Туташхиа. И если даже он направляет руку его сына-убийцы, в этом может скрываться более темная и глубокая тайна, чем нелюбовь.

Сопоставление Даты Туташхиа и Мушни Зарандиа не столь простая и разрешимая проблема, какие предстают в «обычной» современной литературе.

Отмеченный гениальностью мыслитель Константин Леонтьев опубликовал в 1890 году свои суждения о двух графах — Алексее Вронском и Льве Толстом, ставя вопрос: «…Который из них должен быть для России дороже — сам творец или создание его гения? Великий ли романист или воин, энергический, образованный и твердый, видимо, способный притом понести и тяжкую ношу государственного дела?.. Я с этой патриотической точки зрения предпочитаю Вронского не только Левину, но и даже самому гр. Толстому. В наше смутное время, и раздражительное, и малодушное, Вронские гораздо полезнее нам, чем великие романисты и тем более, чем эти вечные «искател и», вроде Левина, ничего ясного и твердого все-таки не находящие… Без Вронских мы не проживем и полувека… без них и писателей национальных не станет, ибо и сама нация скоро погибнет… Пошли бог России как можно больше таких знатных людей, смелых и осторожных, твердых и сдержанно страстных…»