Джон Фаулз. Дневники (1965-1972) - Джон Фаулз

Заново обретя важную роль, дневник помогает не только справиться с жизненными трудностями, но становится основной литературной работой писателя. Его гениальность как рассказчика проявляется теперь не в очередном романе — хотя Джон часто размышляет над ним, — а в скрупулезном описании отношений между ним и женой Элизабет. Так как супруги не устояли перед тем, что Джон называет словом из лексикона древних греков, — keraunos, то есть резкое изменение судьбы, непостижимая тайна, — дневник в эти более поздние, мучительные годы становится грустным чтением. Однако прежняя мощь повествования, несмотря на все испытания, говорит о неиссякаемом таланте, который не изменял себе на протяжении всей жизни.

Первый том опубликованных дневников Джона, составленный из значительно большего количества материала, чем тот, которым мы располагаем сейчас, естественным образом распадался на части, отразившие разные вехи его жизни. Во втором томе всего две части, между первой и второй — временной разрыв с 1977-го по 1980-й. Годы, в течение которых Джон не вел дневник, являются переломными. После этих «темных» лет на страницах возрожденного осенью 1980 года дневника мы видим совсем другого Джона Фаулза — не того, кто забросил дневник три года назад.

Джону Фаулзу, каким мы видим его в первой части, нравится положение известного автора, чьи книги прекрасно продаются, он уверен в справедливости своих взглядов и бывает резок, высказывая подчас бескомпромиссные суждения. На страницах второго тома Фаулз мягче, не столь высокомерен и более скептичен по отношению к своим литературным достижениям. «Джон Фаулз» — странное существо, наводнившее лабиринты и склады книжных магазинов всего мира, — заключается им теперь в кавычки, потому что писатель все больше понимает, что между представлением о нем и тем, кем он действительно является, лежит пропасть. Отныне он живет в тени мифа, и на смену прежней уверенности и самонадеянности приходит сомнение.

Основная тема — разрушение былого представления о преуспевающем авторе. И рядом с ней другая — во многом более интересная: воссоздание заново, из отдельных фрагментов собственной личности. То, что эта стремящаяся к уединению личность подчеркнуто отворачивается от мирской славы, вовсе не означает, что писатель потерял интерес к литературному творчеству, — напротив, теперь он понял справедливость слов Эмили Дикинсон, утверждавшей, что «забота о публикации не должна интересовать поэта», и еще: поэзию можно найти не только в литературе.

Не менее важная тема в этом заключительном томе — природа; Джон всегда считал, что именно она оказала на него решающее влияние. Какие бы несчастья ни обрушивались на него в годы, завершающие дневник, они всегда с лихвой уравновешивались той радостью, что дарила ему природа. Он часто пишет о неких особых местах — уединенных, идиллических, пребывающих как бы вне времени и повествования; счастье — просто находиться там, без всяких занятий и цели. Его собственный парк в Лайме, прогулки по окрестностям Дорсета, даже созерцание птиц на озере в Риджент-парке во время редких поездок в Лондон свидетельствуют о том же. Путешествуя по Франции, он называет райским день, посвященный наблюдениям над флорой и фауной. Во время отдыха на Крите полянка в горах, на которой растут дикие орхидеи, становится для него «долиной счастья». Даже в самые унылые дни подобные места дают ему не просто убежище — они предстают источником покоя и умиротворения.

Джон продолжал вести дневник еще долго после поставленной в этом томе точки. Поэтому решение остановиться именно на этом месте можно счесть произвольным, но я верю, что будет справедливо завершить рассказ одновременно с окончанием самой напряженной и волнующей истории — той, что объединяет эти «разрозненные записи».

Июль 2005

1965

Как чист здесь солнечный свет — белый, серебристый, золотой. Никогда так остро не сознавал этого. И еще изменения в характере, цвете, прозрачности моря — особенно в характере. Если волны идут с запада, они отбрасывают вечером на западные склоны нежный коричневатый отблеск, а если с востока — серо-зеленый с голубизной. Похоже на мягкий свет ранних акватинт.

Скука от книг, разговоров о них и на мировоззренческие темы, о направлениях и культурах; они — как потоп, как природная катастрофа. Множество голосов. В результате все они сливаются во всеобщий визг.

Крысы: вечерами они собираются у черного хода, и, когда мы выходим из дома, крысы, ослепленные светом, мигом рассыпаются в разные стороны. На днях я мог бы убить одну. Но даже крыса имеет право на жизнь.

Приезжал Подж[1]. Он — против мира, против провинции, против природы, невротичный и расхристанный, с ехидством задающий бесконечные вопросы, помешанный на сексе, сексуальной свободе. Его жизнь — вращающееся падение, бедняга хватается за что попало, чтобы остановить это падение, и все ухваченное тащит с собой. Он приводит нас в уныние. А дождь все льет и льет. Вышла из строя плита «АГА». А ведь огонь здесь такая же драгоценная вещь, как и для первобытного человека. Мы чувствуем себя всеми покинутыми; луна злобно сверкает на небе. Свет ее отражается во враждебном море.

Слава Богу, закончил работу над сценарием «Волхва».

Влияние свободного времени на восприимчивость. У большинства писателей, живших до двадцатого века, было больше времени для созерцания; они уходили в предмет изучения с головой — нам такого даже не вообразить, — само слово «созерцание» устарело. Экономические условия дают теперь гораздо меньше времени писателям — и художникам — для подготовки к творчеству (и для самого творчества). Импрессионизм мог возникнуть как реакция на опостылевший академизм, но мог также возникнуть из потребности создавать картины за более короткий срок, нарабатывать больше за определенное время. Можно пошутить, что импрессионизм появился из-за дефицита слуг.

Издательство «Делл» заплатило 125 тысяч долларов за право издавать в Соединенных Штатах «Волхва» в бумажном переплете. Это известие таинственным образом заставило Элиз[2]целый вечер пребывать в плохом настроении. Подобные новости всегда воспринимаются ею как некая угроза безопасности любви: ведь любовь — это соглашение между несоответствиями. Самое большее, на что мы рассчитывали, — это 60 или 70 тысяч… Но я не могу воспользоваться этими деньгами. Такая бессмыслица. Придется писать умоляющие письма в банк, чтобы зачли мой пятитысячный перерасход.