Мумия - Андрей Столяров

К тому же, как дым развеялась блистательная Августовская победа. Непримиримая оппозиция очень быстро оправилась от поражения так называемого ГКЧП, вновь воспрянула, сплотилась вокруг нескольких крупных фигур и со свойственной коммунистам энергией и настойчивостью повела очередное наступление на правительство. Это было для многих очень большой неожиданностью. Лидеры позорно провалившегося ГКЧП еще сидели в тюрьме, собирались материалы для будущего судебного процесса, Генеральная прокуратура России вела следствие, а в парламенте (если только можно было назвать парламентом тогдашний Верховный Совет) уже снова раздавались истерические крики о национальной измене, о предательстве государственных интересов, и об экстренной необходимости сменить нынешнее руководство страны. Очевидным становился катастрофический просчет Президента, не рискнувшего сразу после Августа распустить прокоммунистический Верховный Совет и назначить досрочные выборы теперь уже в действительно настоящий парламент.

В этой ситуации инцидент в южном городе сразу же попал в центр внимания. Правда о событиях там, разумеется, никого не интересовала. Оппозиция хотела использовать факт насилия против правительства, утверждая, что оно не способно поддерживать в стране хотя бы элементарный порядок, а правительство, в свою очередь, ссылалось на страсти, разжигаемые оппозицией. Был назначен полномочный представитель Президента, чтобы разобраться в случившемся, и одновременно, после дебатов – парламентская Комиссия по расследованию. В состав этой злосчастной Комиссии я и вошел. В оправдание могу лишь сказать, что я долго и, вероятно, занудно отказывался от подобной чести: большинство Комиссии составляли представители оппозиции, ее выводы, таким образом, были заранее предопределены, один голос (мой собственный) почти ничего не решал, я был нужен им только для соблюдения демократического декорума, это все, с моей точки зрения, было бессмысленно, но меня так рьяно убеждали, что я должен, обязан и не имею права, так красиво и горячо говорили о моей высокой политической репутации, так давили на то, что, в конце концов, я могу написать особое мнение, что в итоге я выдохся и дал согласие. Время показало, что прав был я, а не мои коллеги по демократическому движению, но поскольку я уж взялся за это дело, то старался исполнить его, как можно более добросовестно. Такой уж у меня идиотский характер. В результате я попросту утонул в бумажном круговращении. Оба моих телефона разрывались на части, Герчик, мой помощник и секретарь, метался между ними с дикой физиономией, заседания Комиссии происходили два раза в день, главное же, что непрерывным потоком шли посетители. Ко мне обращались десятки людей, знающих правду, или думающих (совершенно искренне), что они знают правду, или полагающих (тоже искренне), что правда должна выглядеть именно так. И все это приходилось выслушивать, регистрировать и подшивать к делу, и все это приходилось проверять (с моими-то куцыми возможностями), наконец, все это надо было просеивать сквозь элементарную логику – в поисках уже не правды, нет, а просто хоть сколько-нибудь достоверных фактов. Это была адская, вытягивающая все жилы работа. Иногда, к концу дня, я ловил себя на том, что сижу за своим столом, бессмысленно таращась в пространство, предо мной, как снулая рыба, плавает лицо Герчика – губы его шевелятся, булькают какие-то звуки, а я только моргаю и не понимаю ни единого слова. О поездке на место событий я мечтал, как об отдыхе. Но как раз поездка по разным причинам все время откладывалась. Надвигался июньский зной, Москва задыхалась от транспорта, синева едких выхлопов бродила по улицам, на каналах радио и телевидения царила политическая истерия, все как-то одновременно и клокотало, и вязло, самые решительные призывы выглядели беспомощными, и казалось, что впереди у нас будет не катастрофа, которой пугают, а такое же клокотание, вязкость, мучительный неотвратимый распад – догнивание всех и всего, что у нас еще оставалось.

Я рассказываю об этих обстоятельствах так подробно, чтобы стало ясно, почему я тогда не обратил на подошедшего человека никакого внимания. Для меня он был лишь одной из бесчисленных досадных помех, неким очередным заявителем, якобы знающим всю правду. Тем более, что и держался он соответствующе: коротко извинился, сказал, что не займет у меня много времени, объяснил, что располагает некими важными документами и хотел бы передать эти документы мне лично.

Выделялся он только некоторой уверенностью поведения. Я опомниться не успел, как мы уже вместе шагали по улице. А после слов о важной документации, у меня в руках оказалась канцелярская папка, завязанная тесемками. Я не видел, откуда он достал эту папку, я не помнил, каким образом он передал ее мне – папка просто очутилась у меня в руках, и я положил ее не в портфель, что было бы только логично, а, как будто под гипнозом, сунул за полу плаща. Заняло это не более одной-двух секунд, и со стороны вряд ли можно было что-то заметить.

Вот, пожалуй, и все о нашей первой встрече. Как ни странно, я помню ее достаточно хорошо. Мы прошли от станции до перекрестка, где мне нужно было сворачивать. Было душновато, перевешивались через ограды глянцевые ветви яблонь. Солнце садилось, и красные прозрачные тени тянулись вдоль улицы. Вероятно, это можно было считать неким предзнаменованием. Только я тогда это предзнаменованием не считал – по мосткам перебрался через канаву, куда должны были укладывать трубы, я в те дни не боялся еще ни канав, ни рытвин, ни запаха свежевскопанной могильной земли. А за мостками человек опять цепко взял меня под руку, объяснил, что через несколько дней со мной свяжется: я представлюсь как Рабиков, запомнили фамилию? Воткнув пристальный взгляд, предупредил, что папку лучше никому не показывать, после чего кивнул и исчез, будто провалившись сквозь землю.

Любопытно, что он именно как будто исчез – не пошел обратно на станцию и не свернул в один из ближайших боковых переулков, а вот просто он был, и вот его уже нет. Это, видимо, тоже свидетельствовало о высоком профессионализме.

Впрочем, все эти подробности я осознал значительно позже. А тогда лишь пожал плечами и двинулся по направлению к дому. Я тогда не услышал в его словах зловещего раската судьбы – вяловато поужинал, посмотрел темпераментную программу «Вести», сделал два-три звонка из числа наиболее необходимых, пролистнул пару книг, о чем-то поспорил с Галей, а потом, тяжело вздохнув, поднялся к себе наверх и почти до часу ночи занимался накопившимися бумагами. Папку я бросил туда, где лежали материалы по истории этой южной республики. Груда уже образовалась изрядная: монографии, ксероксы каких-то статей, мнения специалистов, куча писем и телеграмм, пришедших по данному поводу, многочисленные вырезки из газет, который делал мне Герчик. На другой день я с облегчением сдал все это в архив Комиссии. Герчик со злорадной усмешкой обрадовал, что подвезли новую порцию документов. Выбросьте вы эту макулатуру, несколько цинично сказал он. После обеда разразился скандал по заявлению вице-президента Руцкого. Что-то бурно доголосовывали, требовалось наличие кворума. Я почти три часа проторчал на совершенно бессмысленном заседании. А уже почти в десять вечера меня разыскал председатель нашей Комиссии и сказал, что все согласовано и в республику мы вылетаем завтра.