Легенда о затмении - Мигель де Унамуно

Кто, вспоминая, может вылущить из всех напластований простейшее подлинное ядро непосредственного впечатления? Только-только сложилось некое представление, а уж оно оплетено диковинными кружевами.

Печать более всего выпекает легенду, раздувая до невероятия ее основу, которая и нарождается в обстоятельствах легенды, подобно любому историческому событию.

Разве мы знаем, что нам дает действительность и что мы даем ей? Мы извлекаем из мира то, что помещаем в него, и помещаем в него то, что из него извлекаем, — мы часть мира. Нет ничего более неестественного, чем быть наблюдателем в отрыве от наблюдаемого, от того, что я наблюдаю также в себе самом, а не только вне самого себя.

Девственных впечатлений не было никогда — все люди так или иначе были готовы увидеть то, что им навязали, — или не видеть вовсе.

Для того, кто ждет затмения и знает в связи с ним, каких понятий придерживаться, или убежден, что знает, этот спектакль природы и впрямь лишен чего-то пугающего или хотя бы величественного. Рассказ Аларкона о затмении 1860 года — чистый вымысел. Не знаю, правда ли, что ныне в Португалии крестьянин из Сантарена, застигнутый убыванием Солнца, пустился бежать, испуская страшные вопли, и бросился в лагуну. Я слышал, что затмение в 1860-м вызвало ужас у сельских жителей, одни падали на колени, испрашивая у неба прощения, другие зарывались лицом в землю, однако за минувшие сорок лет печать проникла во все уголки, так что никого теперь это явление врасплох не застало.

Мы не имеем возможности судить о том апокалипсическом ужасе, который в глубокой древности испытывали при виде подобных явлений люди, чьи души были переполнены тысячелетними мистическими страхами. Уже и Бог-то пугает нас не столь часто, мы повязали его законами природы. На другой день после означенного явления я прочитал, что пишет о полных затмениях в своих дивных “Elementary lessons in Astronomy” известный астроном Норман Локьер, приехавший в Испанию наблюдать наше затмение, — он объясняет, что это один из самых “ужасающих” спектаклей, не имеющий себе равных, “one of the most aweinspring sights”. По правде сказать, мы не нашли в нем ничего aweinspring— ужасающего.

Ужас в иные эпохи проистекал от невежества и внезапности. И, вспомнив изречение “Primus in orbe deos fecit timor” (“Ужасом был тот, кто первым сотворил богов”), я подумал: так же и боги затмеваются — и будут ли они светить снова? Конечно, но каждый раз другие: боги — боги и боги суеверия, они будут зваться не Юпитером, не Сатурном, не Хормустой, не Брахмой, а микробом, атомом, клеткой, хромосферой или фотосферой — чем не боги?

Эчегарай говорил, что по мере того, как микроб наступает, дьявол отступает. Я полагаю, микроб кончит тем, что станет дьяволом столь же фантастическим, что и древний. Религия природы, каковая при чисто поверхностном христианстве продолжает жить в народной душе, возможно, будет заменена религией науки, — это уже в сознании многих, — и останется в такой же мере религией, что и та, — во всем, даже в плохом, даже в суеверии, если только суеверие является чем-то плохим, а не плодотворным и великим, как считал Кольридж. Надо только выяснить, каким видят люди проносящийся паровоз, каким тоном произносит неуч:

“Наука учит…” Наука — это ли не суеверие! Уже не поражает атом или то же затмение — явление, загодя предсказанное. Что беспокоит большинство (догадываются они об этом или нет), так это предсказание. “Ишь как точно все рассчитали! Прямо колдуны какие!.. У этих ученых демон в голове…”

Мы возвращались из Пласенсии, и, проезжая Бехар, я залюбовался закатом.

Солнце погружалось в клубящийся пожар, над алыми облаками, подобно золотистому уголью, возносился горный кряж, но куда восхитительней кряжа (этот уходящий вдаль щербатый клинок называют здесь Францией, хотя и весьма далек он от соседней нации) были багряные облака заката, наводящие на мысль, какими должны были представляться в первобытные времена выплавляющиеся миры. Обожествленная земля ликовала перед моим взором. И, упиваясь этим небесным видом, я подумал: вот бы затмение Солнца случалось у нас каждый месяц — мы бы тогда поняли, насколько это явление, возможно последнее в нашей жизни, уступает гигантским закатам, на которых отдыхает взгляд одних только поэтов.

Возвращались усталыми, почти без сил, клевали носом, молчали. Подумать только: встали ни свет, ни заря, десять часов тряслись в поезде, полдневная жара, еда впопыхах, да и расходы… На все про все ушло четыре дуро… А заплатят, может быть, и все сорок… Такое у нас гнусное ремесло — видеть во всем способ наживы. Я рассказываю о том, что видел, не потому что видел это, а потому что отправился это увидеть , чтобы об этом рассказать. Кто отнимет у меня право говорить в будущем: “В 1900-м я видел его своими глазами”? Не стоит ли это любых денег? Хорошо сказал Гомер: боги заваривают войны, чтобы потомкам было что рассказывать, — не относится ли это к затмениям?

Домой я добрался с желанием тут же лечь в постель и с памятью о затмении в виде двух темных стеклянных кружков, скрепленных четырьмя полосками клейкой бумаги, — через эти стекла я наблюдал явленное природой зрелище. Я храню их в коробочке с надписью: “Затмение 28 мая 1900 года. Пласенсия”. Что касается пласентийцев, то они намереваются установить на горе Беррокалильо, где располагались приборы астрономических экспедиций, мемориальную плиту в честь упомянутого мероприятия, то бишь в честь Провидения, избравшего нашу родину ареной для явления природы, столь полезного для астрономии, а на нашей родине — Пласенсию как одно из наиболее предпочтительных мест для небесных проделок.

Мало-помалу воспоминания улетучиваются, но перед моим мысленным взором все еще стоит светящееся кольцо, коим так жадно упивались наши глаза, жаждущие запечатлеть его на своей сетчатке.

Факт остается фактом: в 1900-м я видел его своими глазами.

6 июля 1900 г.