Полярный круг - Юрий Рытхэу

Он начал читать эту книгу, коротая время до вылета самолета в Анадырском аэропорту.

Кнуд Расмуссен… Нанок услышал о нем впервые на лекциях в институте. Сын эскимоски и датского миссионера, родившийся в ледяной Гренландии, считал себя эскимосом и был одержим идеей пройти по всем землям Арктики, где расселился этот удивительный народ. Пытливый взгляд мальчика пронизывал ледяные горы, окружавшие Якобсхавен, уносился вдаль, в те земли и страны, где жили отважные ловцы морского зверя и охотники на дикого оленя-карибу.

Он хотел пройти полярным кругом. Но не по условной географической линии, а узкой полосой, по границе безжизненной арктической пустыни и населенной земли.

Детские годы Кнуда Расмуссена внешне походили на детство Максима Нанока. Они видели одинаковые кожаные байдары и деревянные вельботы, катались на санках с полозьями из двух половинок распиленного моржового клыка… Быть может, эти сани и подсказали Расмуссену идею великого санного путешествия по заснеженным бескрайним дорогам Севера? И наверное, Кнуд держал такой же мяч, что и Нанок, расшитый бисером и длинным белым волосом с шеи тундрового оленя, опоясанный орнаментом.

Позавчера в Уэлене, сидя в гостинице в ожидании попутного вельбота в Наукан, Нанок читал:

«…Раннее утро на вершине крутого мыса Восточного, крайнего сибирского предгорья на востоке.

На вершинах уже выпал первый снег; невольно думаешь о первом холодке осени. Воздух резкий и прозрачный, даже бриз не курчавит Берингова пролива, где медленно плывет по течению к северу пак.

Спокойной мощью дышит ландшафт; далеко на горизонте маячит в солнечной дымке остров Большой Диомид, за которым в проливе проходит граница между Америкой и Азией.

С того места, где стою, я из одной части света заглядываю в другую. Вот за Большим Диомидом синеет, как туманная отмель, другой остров — Малый Диомид, принадлежащий Аляске.

У подошвы скалы, на которую я только что поднялся, я вижу идущих чукчанок в меховых одеждах оригинального покроя; на спинах у женщин мешки из оленьих шкур, которые они набивают злаками и ягодами…

На узкой косе, между плавучим льдом с одной стороны и зеркальной водой лагуны — с другой, расположился поселок Уэлен. Он только еще просыпается; в конусообразных палатках из моржовых шкур зажигаются один за другим костры для варки пищи.

Недалеко от поселка над закруглением холмистой гряды видны резкие силуэты пасущихся домашних оленей; они пережевывают мох, а пастухи, покрикивая, окружают их, чтобы перегнать на новое пастбище.

Для всех этих людей сегодня обычные будни, звено в их повседневной жизни; для меня — переживание, которому я едва осмеливаюсь верить. Ведь этот ландшафт и эти люди означают, что я в Сибири, к западу от самого окраинного эскимосского племени, и, стало быть, моя экспедиция завершена.

Высокая скала, на которой я стою, и чистый воздух вокруг меня раздвигают мой кругозор, и я вижу след, оставленный нашими санями на белом снегу по краю земли, на самых далеких обитаемых окраинах Севера.

Я вижу тысячи мелких становищ, давших содержание нашему путешествию, и меня охватывает великая радость: мы встретились со сказкой»…

Это было осенью 1924 года. Значит, родители Нанока вполне могли видеть Кнуда Расмуссена. Но почему не сохранилось никаких воспоминаний об этом? В памяти родичей Нанока были десятки рассказов о белых торговцах, о приходе удивительных кораблей, в том числе о белом пароходе какой-то туристской фирмы. А вот о приезде Расмуссена — ничего. Позавчера Нанок расспрашивал о нем старожилов Уэлена: знатного мастера-костореза Гэмауге, охотника Каляча… Гэмауге вспоминал свои поездки в Америку, торговцев, которых знал, а вот Расмуссена не мог припомнить. На прощание старый косторез подарил Наноку фотографию: молодой Гэмауге в полном охотничьем снаряжении в торосах Берингова пролива. Это была добротная фотографическая почтовая открытка, издание какой-то зарубежной фирмы. На обороте было напечатано: «Дикари Северо-Восточной Азии на охоте».

В своих записках о посещении Уэлена Кнуд Расмуссен никаких имен не оставил.

В конце книги он называет одного эскимосского шамана, живущего в Номе.

Расмуссен спросил его:

«— Из чего состоит человек?

— Из тела, как видишь, из имени, которое ты унаследовал от умершего, и еще из чего-то, из непостижимой силы, которую мы зовем «ютир» — душа, которая дает всему жизнь, форму, внешность.

— Как, по-твоему, живут люди?

— Они расщеплены, потому что смешивают все в одну кучу, слабы, потому что не умеют отдаваться чему-нибудь одному. Великий охотник не должен быть одновременно великим женолюбцем. Но никто не в силах перестать это делать, Люди подкрепляют себя амулетами и становятся одинокими, не став взрослыми. В стойбище должно быть как можно больше разных амулетов. Однородность расщепляет силы, равенство обесценивает…

— Веришь ли ты сам в какую-нибудь из тех сил, о которых говоришь?

— Да, в силу, которую мы называем «Сила» и которую нельзя объяснить простыми словами. Это — великий дух, создавший мир, погоду, всю жизнь земную, столь могущественный, что речь его к людям звучит не в простых словах, но в снегопаде, дожде, бушевании моря, во всех явлениях, которых человек страшится, а также в солнечным свете, сверкании моря, лепете и играх малых, невинных, ничего не сознающих детей. В хорошие времена Сила, не имея ничего сказать людям, исчезает в своем бесконечном ничто и пребывает там, пока люди не злоупотребляют жизнью, но чтят хлеб свой насущный. Никто не видел Силы; местопребывание ее — загадка; она — в одно и то же время — с нами и бесконечно далеко от нас…»

Этого шамана звали Наягнек.

На последней странице книги «Великий санный путь» было написано:

«Через некоторое время религия их (эскимосов) станет сагой: белый человек, нивелируя все, подчинит себе все страны, людей, их мысли, фантазию, веру. Я чувствую себя счастливым, что мне выпало на долю посетить стойбище за стойбищем в такое время, когда души эскимосов еще сохраняли свою великую первобытность. Поэтому мы и пережили чудесное ощущение, связанное с познанием той истины, что на всем огромном протяжении от Гренландии до Тихого океана нашли единый народ с единым языком…»

1924 год.

«Как выглядел тогда Уэлен?» — подумал Нанок.

В косторезной мастерской, где столы и камни резчиков были припорошены костяным снегом, старый Гэмауге ответил:

— А чего гадать? Посмотри туда.

Он показал кривым пальцем с толстым сизым ногтем на девушку у окна:

— Таня Печетегина рисует старый Уэлен.

Перед Таней на столе лежал готовый клык. Краски были нежные, словно успели чуть выцвести. На клыке был старый Уэлен, каким его видел Кнуд Расмуссен. Льдины стояли у берега, сопки были покрыты первым снегом. И женщины шли со склонов пологих сопок, неся кожаные мешки с ягодами, листьями.

Таня подняла голову, улыбнулась и перевернула клык другой стороной. Теперь перед Наноком предстал сегодняшний Уэлен: ряды деревянных домиков на той же косе; среди них выделялись новые двухэтажные дома, здание новой школы и даже недостроенные корпуса новой косторезной мастерской… Но тот же лед стоял у берега, и вершины сопок были присыпаны свежим снегом… Женщины шли домой, только вместо кожаных мешочков несли в руках полиэтиленовые: сквозь прозрачную пленку просвечивали алые ягоды морошки. Да и одежда кое в чем отличалась: на многих женщинах вместо цветастых камлеек были пальто и нейлоновые куртки, а на ногах — резиновые сапожки.

«Надо бы купить этот клык для музея», — подумал Нанок, перевернув клык на ту сторону, где были нарисованы яранги. В детстве Нанок приезжал с родителями в такой Уэлен. Они жили в палатке на берегу моря и ходили смотреть на электрический ветродвигатель, который устрашающе махал крыльями, со свистом рассекая воздух.

Вон он, этот первенец чукотской электрификации. Таня Печетегина разместила его среди яранг на том несуществующем ныне пустыре, где он встречал все ветры.

Нанок ездил в Уэлен из несуществующего ныне Наукана.

И вдруг его охватило такое желание побывать на старом месте, что он был готов пойти в Наукан пешком через горы. Но в это время года путешествовать опасно: на вершинах уже выпал снег, в ветреную погоду там пуржит, и можно замерзнуть.

Вельбот, шедший в районный центр, высадил Нанока в Наукане.

Косые волны жадно лизали берег и уносились к югу, на вольный простор Тихого океана. Плотный воздух, упругой стеной напиравший на него, был густо напоен соленым запахом близкого льда, ароматом водорослей и чем-то еще, очень дорогим, волнующим.

Скрылся с глаз маяк, домик полярной станции, крест, поставленный командой гидрографического судна «Шилка» в 1910 году в честь Семена Дежнева, и новый маяк-обелиск с бронзовым памятником великому землепроходцу.