Разный Филдинг - В Харитонов

Представления о загробной жизни, должно быть, сдары как мир. В европейской литературной традиции одним из первых сошел в Аид и беседовал с тенями умерших гомеровский Одиссей (Песнь XI). К V в. до н. э. в связи с потусторонним миром оформляется круг эсхатологических представлений ("конечные вопросы"): идея посмертного воздаяния, суд Радаманта, Острова Блаженных, круговорот, то есть переселение, душ. Неоднократно заходит речь о загробном мире у Платона: в "Федоне" подробно рисуется путь души в Аид, изображается топография Тартара и подземных рек; в "Федре" излагается учение о переселении душ; в "Государстве" содержится рассказ о странствии души по царству мертвых, о суде над умершими и о жребии, выбираемом душой для новой жизни на земле; подробно воссоздана обстановка загробного мира в "Горгии". Все это мы встретим и в "Путешествии" Филдинга, и прав пастор Адамс, первый "читатель" "Путешествия", усмотревший в нем влияние Платона. Однако непосредственный его источник - "Разговоры мертвых" и "Правдивая история" Лукиана из Самасаты (ок. 120 - ок. 190). Лукиан был в числе любимых писателей Филдинга и в своем роде образцом: Свифта он называл современным Лукианом. У Лукиана подземный мир, область сугубо серьезная, впервые раскрыл свои богатые смеховые возможности. Созданный им жанр сатирического диалога влился в мениппею, или мениппову сатиру (по имени древнегреческого писателя-сатирика III в. до н. э. Мениппа), и "разговоры мертвых" и изображение преисподней стали разновидностью этого жанра. Здесь нет нужды разбирать его особенности, достаточно назвать некоторые мотивы и структурные характеристики, необходимые для дальнейшего разговора о "Путешествии" Филдинга. Прежде всего, свобода от жизненного правдоподобия, свобода вымысла, тасующего в одном сюжете века и страны и устраивающего самые неожиданные встречи (например, автора со своими героями). Затем исключительные ситуации, в которые сюжет ставит своих героев: ведь только тогда и можно дознаться правды о человеке, испытать эту правду. Испытания закономерно влекут за собой резкую смену положений: падение и возвышение, встреча и разлука, явление истины в парадоксальном облике (добродетельный грабитель, например). Ярчайшая особенность мениппеи - ее злободневный характер, намеки на известные события и известных лиц. Симпатии Лукиана неизменно на стороне угнетенных и неимущих. В своем подземном царстве, где все наконец равны, он с нескрываемым удовольствием показывает некогда всесильных властителей, занятых кто попрошайничеством, кто починкой обуви за гроши.

После Лукиана "разговоры мертвых", а также близкие им "хождения по тому свету" и "видения" (в экстазе или во сне) были восприняты византийской литературой. Позже литература о загробном мире стала фундаментом, на котором воздвиглась "Божественная комедия" Данте. В интересующем нас плане поэма Данте важна политическими мотивировками, вплетенными в сюжет загробного хождения. В сатирических "Сновидениях" (1627) Ф. Кеведо (1580-1645) обозначился внутренний разлад жанра. Повернутый к современности, к сегодняшнему дню, он обнаружил восприимчивость к активно действующим литературным формам и, например, в "Разговорах мертвых" (1683) Б. Фонтенеля (16571757) явил себя почти образцовым произведением галантной литературы.

В XVIII в. - речь теперь пойдет об Англии - "разговоры мертвых", в основном, разновидность сатирико-нравоучительного эссе в духе Р. Стиля и Д. Аддисона (несколько "новостей" с того света появилось в их "Болтуне"). Острым наблюдателем современных нравов был сатирик Том Браун (1663-1704), от имени Джо Хейнса, почившего популярного комика (это показательно), посылавший замогильные отчеты на адрес кофейни Виля.

Насколько действенным могло быть слово, прозвучавшее из преисподней, покажет такой пример. У одного книгопродавца никак не расходилось благочестивое сочинение Ш. Дреленкура "О страхе смерти". Обратились за помощью к Д. Дефо, и тот написал "Правдивый отчет о призраке некой миссис Вил", где в сухой и деловитой манере, как он один умел это делать, представил истинную картину "тамошних" обычаев. В беседе с былой приятельницей гостья с того света авторитетно опровергает все сочинения о загробной жизни, горячо рекомендуя лишь труд Дреленкура, помещенный теперь под одной обложкой с "отчетом" Дефо. Надо ли говорить, что книга благополучно разошлась. Вообще же попытки определить "разговоры мертвых" к благому делу - разить, например, католиков и диссентеров, утверждая истинную веру, - успеха не имели: тут жанр выказывал сильнейшее сопротивление. Его боевой, не приемлющий ортодоксальности дух ценили участники газетных баталий, разгоравшихся тогда по самым разным поводам: в атмосфере "последних истин" можно было без обиняков высказаться о наболевшем, а заодно воздать по заслугам оппоненту, выставив его пред очи адского судьи Миноса.

Не преминул заглянуть в загробье и Дж. Свифт: в седьмой главе третьей части "Путешествий Гулливера" (1726) он дал свой вариант Острова Блаженных островок Глаббдобдрибб (иначе - остров чародеев или волшебников). Под пером Свифта мениппея поворачивается гранями, казалось, уже потускневшими: "Затем я попросил, чтобы в одном из дворцовых залов собрался римский сенат, а в другом - современный парламент. Первый показался мне собранием героев и полубогов, второй - сборищем разбойников, карманных воришек, грабителей и буянов". Мениппея Свифта - яркое звено в традиции жанра, и оно оказалось ближайшим к Филдингу, когда он подключился к этой традиции.

В "иной мир" Филдинг наведывался и раньше - в "Авторском фарсе" (1730-1733), в газете "Борец", но самой удавшейся попыткой дать "современного" Лукиана стало его "Путешествие в загробный мир и прочее". Вслед за Лукианом Филдинг показал смерть суровым разоблачителем, срывающим маски, обнажающим голую суть. У Лукиана дорога на Остров Блаженных пролегала через моря. У Филдинга путешествие совершается посуху (поэтому оно journey, а не voyage): мы остаемся на острове, в Англии, и направляемся, так сказать, в национальную преисподнюю. С постоялого двора на Уорик-Лейн (это вблизи печально известного Ньюгета) отправляется почтовая карета с семью пассажирами. Вообще карета рассчитана на шестерых, но, лукаво замечает Филдинг, дамы по сему печальному случаю обошлись без кринолинов, и поэтому втиснулся и герой-рассказчик. Точность в деталях - сообщается, кто сделал карету, кто возница, какие лошади, а еще раньше с физиологической осязаемостью изображалась эвакуация духа из мертвого тела, - все это от хорошо усвоенных уроков "фантастического реализма" Свифта и гипнотически действующего бытовизма Дефо. Духи ведут вполне земные разговоры, чувства и страхи путешественников еще здешние, не остывшие от жизни. Но тамошний Рубикон (река Коцит) перевернет значение слов "здесь" и "там", и потребуется внимание читателя: все, что будет происходить по ту сторону Коцита, станет "здесь", а наша с вами жизнь будет - "там". Филдинг этого не оговаривает, справедливо полагая, что некоторая неразбериха (на каком мы свете?) только прибавит интереса. Итак, и пассажиры, и завязывающиеся между ними отношения, и все, что они видят вокруг, и как реагируют на это - все это можно себе представить и понять. Мы скоро забываем, что они духи, чему помогает и автор: сейчас он пишет "прелестный дух" (иначе говоря, дух прелестной дамы) - и тут же восхищается "прелестной дамой". Возникает та зыбкая граница между реальным и призрачным, какая необходима для аллегории. А "Путешествие" аллегория жизни. Для современников Филдинга всякое путешествие направлялось провидением. Мы знаем, что даже "Робинзона Крузо" читали как аллегорию - и это при том, что там, кажется, пересчитаны все зерна чудом сохранившегося ячменя и риса - основы будущего благосостояния героя, при том, что политы потом все "мелочи" островитянского быта, из которых даже самая малая была залогом выживания, при том, наконец, что такой жизни не позавидуешь (Робинзон называет свой остров "тюрьмой"), - при всем том "Робинзон Крузо" читался как история всякого, любого. Тем более что на этом настаивал автор. С "Путешествием" Филдинга все проще: читатель заведомо знал, что читает аллегорию и что нужно думать и разгадывать загадки.

Внезапность, с какой наши духи перестали быть живыми, мешает им настроиться на серьезный лад, и Филдинг прибегает к своего рода ретардации: он притормаживает карету, показывая болезнь и смерть, как таковые, вне связи со скандально-легкомысленными путешественниками. В описании Города Болезней он отразил свои впечатления от Ковент-Гардена с его тавернами, борделями и кричаще одетыми девицами. Здесь процветают "модные" болезни, врачи же заняты тем, что "проводят эксперименты по очищению души от бессмертия". Здесь претерпевает танталовы муки скупец, перед которым все трепетали на земле, а теперь его могут угостить палкой - мениппея рекомендует такое обращение. Сумрачно-великолепный, как пышные официальные похороны, Дворец Смерти оказывается кладбищем грязной воинской славы, где правят свой бал великие головорезы.