Коньяк "Наполеон" (рассказы) - Эдуард Лимонов

Тогда я еще не имел всех моих сегодняшних опытов, и отношение мое к миру было куда более доверчивым, романтичным и восторженным. Войдя в редакцию, я с удовольствием вдохнул скверный прокуренный воздух. Я чувствовал себя Хэмингвэем, входящим в «Канзас Сити Стар», или Генри Миллером, явившимся начать трудовой день в Парижское здание «Чикаго Трибюн», посему газетный гнилой воздух мне нравился. В воздухе, однако, ярко чувствовался поутру один вовсе не неприятный запах. Ароматный дымок исходил от трубки старого русского интеллигента Соломона Захаровича Плоцкого. Соломон Захарович, ответственный за первую страницу газеты — за несвежие новости, — уже стучал по клавишам старого «Ундервуда», развернув «Нью-Йорк Таймс» и зажав трубку в зубах. Работал он очередями. Выбив одну очередь, он вдвигался в «Нью-Йорк Таймс» вместе с вертящимся старым креслом на колесиках. Выдувал клуб дыма. Шарил правой рукой далеко в стороне. Нащупывал бумажный стакан с кофе. Нес стакан ко рту. Иногда он опрокидывал стакан ищущей рукой, и тогда кофе быстро полз по металлическому столу по направлению к «Нью-Йорк Таймс». Бухгалтерша газеты, старая дама с папиросой, низкорослая и толстая, добрая, к слову сказать, женщина с чертами лица уличной гадалки на картах, срывалась в таких случаях с места и с губкой в руках бросалась спасать «Нью-Йорк Таймс».

Я абсолютно убежден, читатель, что все мы играем выбранные нами роли. Там, в редакции «Русского Дела», они были все невозможно кинематографичными. Каждый был типом, и каким выразительным и резким! Может быть, насмотревшись фильмов? Черт его знает… Соломон Захарович и бухгалтерша прекрасно и органично смотрелись бы в фильме «Citizen Kane», среди его третьестепенных персонажей. Моисей Бородатых, «босс», увы, не походил на Кана — Орсона Уэлса. Однако бесспорно и то, что на него не похожи и Руперт Мурдох, и Херст… Нос баллоном, брюшко над коротенькими ножками, выпучивающиеся далеко вперед из орбит глаза — какой уж тут молодой или старый Уэлс—Кан! Однако Бородатых был живуч, изворотлив и по-своему талантлив. Он прожил бурную жизнь и, если бы не война, добился бы, возможно, большего, чем владение «Русским Делом». До того как пришвартоваться в Соединенных Штатах и сделаться вначале страховым агентом, а затем сотрудником, совладельцем и владельцем «Русского Дела», Бородатых успел побывать во французских журналистах. Сам Батька Махно одарил Моисея вниманием и якобы упрашивал написать о нем книгу. Батька хотел, чтобы маленький Моисей изменил его image, убрал бы ненужные Батьке черты юдофоба и антисемита и изобразил бы Батьку идейным анархистом, каковым он как будто бы и был. Побитым Батькам верить трудно.

— А Махно правда не был антисемитом, Моисей Яковлевич? — спросил молодой журналист Лимонов у старого журналиста Бородатых. Махно волновал его воображение всегда, и мелкие детали вроде предполагаемого батькиного юдофобства вряд ли могли бы изменить его мнение.

Моисей Бородатых подернул плечами и эдак подхмыкнул.

— Я познакомился с Махно незадолго до его смерти. Он очень бедствовал в Париже с молодой женой и маленьким сыном. Батька утверждал, что хитрые большевики очернили его, представляя антисемитом намеренно, дабы переманить на свою сторону еврейские массы, активно принимавшие участие в революции. Что там действительно происходило на территории, где оперировала его армия, превышающей территории многих европейских стран вместе взятых, даже тогда, через десять лет после революции, восстановить было невозможно. Хаос и взаимные кровопускания. Я лично не сомневаюсь в том, что большевикам было выгодно представить его антисемитом. Возможно также, что отдельные банды, они же отряды, в его армии не отказывали себе в удовольствии погромить еврейское местечко… Украинцы, знаете, известные антисемиты…

— А вы ведь украинец, Лимонов? Ваша настоящая фамилия ведь украинская, Савченко?

— Савенко, Моисей Яковлевич!

— А в вас совсем нет еврейской крови, да?

— Нет, Моисей Яковлевич.

— Хм… А как же вы выехали?..

— Я же вам рассказывал, Моисей Яковлевич…

— Да-да, рассказывали, припоминаю… Жаль-жаль, такой симпатичный юноша, и в нем нет еврейской крови… Слушайте… — он понизил голос, — может быть, вы по советской привычке, знаете, боитесь признаться?..

— Ну что вы, Моисей Яковлевич, я бы вам сказал…

— Жаль-жаль…

Молодой журналист помнил, как за несколько лет до того, в Москве, грузная тетка, похожая на ведьму из советского фильма для детей, писательница Муза Павлова, прижав его к стене кухни и прикрыв дверь, шептала ему: «Совсем-совсем нет еврейской крови? Вы уверены? Может быть, ваша бабушка была еврейка?» Писательница была очень разочарована, что нет искомой крови. Вечером он, хохоча, рассказал эпизод на кухне Елене. Изобразил в лицах. И они хохотали оба. Им непонятно было желание писательницы, чтобы Лимонов принадлежал к славной нации. Подискутировав немного на тему, супруги сошлись на том, что ему следует гордиться тем, что ОНИ хотят раскопать в нем еврея. Следовательно, он, по ИХ мнению, достоин быть евреем. Очевидно, и по мнению Моисея Бородатых, он был достоин. Однако быть евреем на берегах Гудзона было куда более выгодно, чем на берегах Москвы-реки. И он порой искренне жалел в ту эпоху, что он не Jewish в городе с четырехмиллионным Jewish населением. Из двенадцати сотрудников редакции «Русского Дела» только корректор Лимонов и замредактора старик Сречинский были русские. Даже в сам акт основания газеты (в 1912 году, на несколько месяцев раньше «Правды») каким-то образом были уже замешаны евреи… и красные. Линотипщик Порфирий однажды шепотом поведал корректору, спустившемуся в типографию, о том, что в помещении газеты не раз бывал сам Лев Бронштейн-Троцкий. «А жил он в Бронксе, Троцкий… А сам Моисей, — Порфирий, седовласый и красношеий, оглянулся, как школьник, боящийся, что учитель, внезапно войдя в туалет, застанет его с сигаретой, — был в юности далеко не из правых. Это в Штатах они все, поняв, откуда ветер дует, быстренько стали убежденными антикоммунистами». Приблизив большие губы к уху корректора, Порфирий прошептал: «Он работал во французской социалистической газете…»

— День добрый, Эдуард Вениаминович!

Юрий Сергеевич Сречинский — худые руки оголены, рукава рубашки достигают локтей, галстук, высокая военная полубокс стрижка, вертикальные морщины — вышел из замредакторской клетки. У него уже тогда был рак, но сотрудники газеты еще об этом не знали. Он сам уже знал. В газету он являлся раньше всех и покидал ее позже всех. Как и Моисей Бородатых, Сречинский переместился в Соединенные Штаты с европейского континента, из Франции, но, в отличие от «босса», после войны. Войну он закончил полковником французской армии. За храбрость французское правительство предложило ему почетное французское гражданство, каковое он гордо отверг, желая навсегда остаться русским. Мы, вновь прибывшие, мечтавшие о любом гражданстве, пусть республики Тринидад и Тобаго, цинично современные советские, не понимали его чопорного старомодного национализма.

— День добрый, Юрий Сергеевич.

Я уже уселся на корректорский стул и получил от бухгалтерши предложенный стаканчик кофе. Я любил эти утренние, еще нерабочие 15–20 минут, когда пахло табаком Соломона Захаровича и бухгалтерша, зажав сигарету в зубах, приготавливала кофе.

— Как ваше ничего? — ласково спросил Сречинский, останавливаясь у корректорского стола. Помимо моей воли и жестокого молодого разума, я испытывал к замредактору не совсем понятную мне симпатию. Я даже подозревал, что это он является моим таинственным благожелателем. Дело в том, что каждую неделю Моисей выдавал мне аккуратный конвертик с двадцатидолларовой бумажкой внутри.

— Один из почитателей вашего журналистского таланта, желающий остаться неизвестным, — представил «босс» конвертик в первую встречу.

— Это вы, Моисей Яковлевич, сознайтесь? — спросил я, взяв конверт.

— Ну вот еще… Зачем? Я плачу вам зарплату. Если бы я хотел вам помочь, я бы прибавил вам жалованье…

Босс был прав.

— Но кто это может быть?

— Я не знаю. Спросите у Юрия Сергеевича, это, кажется, его приятель.

— Да, я знаю этого господина, — улыбаясь признался Сречинский. — Но он настоятельно просил меня не сообщать вам его имени.

— Но почему?

— Он так хочет. Не желает вас стеснять.

Сейчас у меня нет сомнений в том, что это Юрий Сергеевич был моим таинственным благодетелем. Потому что с его смертью поступление конвертиков прекратилось.

Как мое ничего? Юрий Сергеевич пользовался старомодными церемониальными выражениями другого века. Он говорил «батенька», называл всех без исключения по имени-отчеству.

— Не могли бы вы, Эдуард Вениаминович, посмотреть вот эту статейку. И скажите мне, пожалуйста, что вы о ней думаете.