Багдад до востребования - Хаим Калин

на руку. К разговору он, можно сказать, не готов. Задумка без приводных ремней – какой бы потенциал та не таила – даже не полуфабрикат. Крючок от коромысла. Он вновь обратился к селектору:

– Рафи, досье всех русскоговорящих агентов с действующей советской визой. Те, кто под рукой, разумеется. И не тяни!

– С какой визой? – уточнил помощник.

– Советской, Рафи, советской… – подтвердил Дорон.

– Ладно, – согласился Рафи и, судя по глухому щелчку, отключился. Но вскоре донеслось: – Хорошо хоть не на Юпитер…

Техника порой барахлила, так что собственное отключение Дорон дважды перепроверял. Между тем своим «патентом» с коллегами не делился…

Биренбойм отлично знал, что ни у кого из агентов оперотдела советской визы нет и быть не может – хотя бы потому, что до недавних пор СССР обретался на периферии интересов ведомства. Невод им заброшен в резервуар смежников: вдруг у них? При этом он понимал: шансы мизерны. Решил было отцепить визовую «пиявку», но передумал, посчитав, что помощник сам разберется.

По большому счету, проблема визы в СССР – страну, не поддерживающую с Израилем дипотношений – уже полтора года как перестала доставлять головную боль. Советское посольство в Бухаресте штамповало их сотнями, едва успевая обрабатывать нарастающий поток обращений. Требовалось, правда, приглашение от родственника, удостоверенное ОВИР, и должная вегетация «плода» на вечнозеленом древе бюрократии – четыре-пять недель. Между тем ситуация диктовала: на стипль-чез посланца службы через железный занавес, все еще отделяющий СССР от Запада, – пару дней, не больше. В противном случае, затея теряла смысл. Ну а то, что воплощение самой задумки – сродни операции, проводимой слепым хирургом, пока воспринималось Дороном общим местом. Он, прирожденный конспиролог, сознательно закрывал глаза на очевидное: невзирая на грандиозные преобразования, СССР – по-прежнему непроходимая тайга. Обособлена не столь от Запада, как затруднена для внутренней миграции: прописка, приграничные зоны, острый дефицит гостиниц и съемного жилья. Делал он это потому, что осенившая идея сулила, пусть слабенькие, но все же выстроенные логикой шансы, в то время как начинания Генштаба, призванные защитить Израиль от зарино-заманового апокалипсиса, зловеще надвигающегося из Багдада, не стоили, на его взгляд, и ломаного гроша – не что иное, как лапша бессилия, вываливаемая на непрофессиональные уши премьера. Впрочем, им же и порожденная – ежедневными полуистерическими вызовами силовых ведомств на ковер.

Каждый мало-мальски сведущий специалист понимал: поскольку противоракетного зонтика у Израиля нет, над страной нависла смертельная опасность. В считанные дни начиненные химической отравой иракские боеголовки обратят Святую Землю в могильник. И хватало оснований полагать, что недавняя угроза Хусейна – отнюдь не бравада.

Моше Шавит, директор «Моссада», пробыл в штаб-квартире премьера без малого день – с одиннадцати утра до пяти вечера. В который раз – без всякой пользы для дела, поскольку повестка дня «Высадка десанта для пленения Хусейна» – безумие чистой воды, не оправдываемое и драмой момента. Ведь не секрет: у Саддама около десятка сверхнадежных убежищ, тасуемых в качестве резиденции или места ночлега, в зависимости от обстоятельств, точно карточная колода. Сведений, причем, о них – почти никаких, но главное: связь с немногочисленной агентурой в Ираке после введения военного положения оборвана на непрогнозируемое время. С таким же успехом можно снаряжать в Сахару экспедицию – на поиски снежного человека…

Меж тем, в ходе заседания, Шавит просьбу лейб-опера не упускал из виду, то и дело задумываясь, что бы та могла значить. Оттого, на первом же перерыве, он связался с техотделом, структурой новейших технологий шпионажа, и распорядился оказать Биренбойму максимальное содействие. В ответ услышал: «Дорон – давно у нас». По пути домой, едва взлетев с вертолетной площадки премьера в Иерусалиме, Шавит позвонил Биренбойму уже напрямую, сообщив, что готов его принять через полчаса.

В вертушке Моше одолевали душные чувства: обрывки давно пережитых невзгод, казалось бы, поросших ковылем времени, но почему-то сей момент воскресших. В итоге – заныло под лопаткой, куда в шестьдесят седьмом году вонзился осколок египетской мины, восьми сантиметров длиной. Тут директора настигло, что хляби духа – следствие чудовищного перенапряжения, а вернее, отчаяния, мало-помалу одолевающего его, прочих высших чинов страны, по мере того как время до истечения объявленного Ираку ультиматума – покинуть Кувейт до пятнадцатого января – неумолимо тает.

Шеф встретил Биренбойма в приемной в привычном для того обличьи – куклы с пустыми, ничего не выражающими глазами, но с необыкновенно живым лицом. И ровным счетом ничего не говорило о том, что за минувший день лейб-опер провернул груду дел, сопоставимую разве что с заливкой фундамента под средний небоскреб. Причем отличался отнюдь не валом, а дивной изобретательностью и глубиной проработки начинания.

Директор легким поворотом головы пригласил лейб-опера зайти. Вскоре они располагались в кабинете, выдавая буквально гротескное различие психотипов и состояния духа. Казалось, Биренбойм своей живостью будто пританцовывает вместе с креслом, а измочаленный Шавит, наоборот, никак не может забраться в свое – оттого примостился на краешке.

Какое-то время босс вяло посматривал на папку со сводками, как бы раздумывая, раскрыть ее или повременить. Так и не сдвинувшись с места, в полном опустошении потупился. Чем-то напоминал тяжеленный мешок, спущенным неким инкогнито с плеч для передышки. Но тут, будто он тот самый изможденный, едва дышащий инкогнито, выдавил из себя:

– Не молчи, выкладывай…

– А давай, босс, выпьем! – предложил Биренбойм. – Смотрю, лица на тебе нет – в Иерусалиме, видать, ухайдакали.

Шавит медленно поднял голову, чтобы обнаружить: Дорона и след простыл – его кресло пусто. Присутствие опера угадывалось лишь по шуму за спиной: хлопнула дверка трюмо, неприятно хрустнули сомкнувшиеся стаканы. Но Шавит не успел и обернуться, как Биренбойм вновь возник в поле зрения, выскочив из-за спины. Обе руки заняты: в одной бутылка «Джонни Вокера», а в другой – стаканы.

Бесцеремонностью и панибратством здесь и не пахло – оба с одной миски хлебали добрый десяток лет. Между тем важно отметить: в общем и целом, израильтяне – непьющий народ. А в «Моссаде», институции высших государственных интересов, любители зелья, по определению, водиться не могли. Посему, как бы не помешала боссу релаксация, выжатому, точно жмых, он в мгновение ока сгруппировался, осознав: подвох.

– Послушай, Дорон… – заговорил Шавит с неприятным холодком. – Здесь не рейхсканцелярия дней «конец апреля сорок пятого», хоть и правда всем тяжело. Ощущение: будто в щелочном растворе по самые ноздри, а на лице – противогаз, что в прямом, что в переносном… Куда ты клонишь, не пойму! Я тебе не брат, а ты не анестезиолог. Завалялся скальпель какой – выкладывай, таблетку не тычь. Разведка не поликлиника, на подведомственные Конторе «мигрени» анальгетиков не хватит.

Тут Шавит запнулся, остановив взор на стакане. Его буквально ошеломила мысль: «Когда емкость перекочевала в мою руку? Надо