Ласко́во - Петр Смирнов

Пока папаша везёт последний воз, мы с мамой копнаем (укладываем в копны) сегодняшнее сено. Папаша, на скорую руку сбросив сено с телеги, спешит к нам. Коня распрягает тятяша.

Горячая пора – сенокос! Да кабы только одно дело – сена заготовить. А то ведь именно в эту пору требует усиленного полива и прополки огород. Еще забота – гонимые роем слепней, задрав хвосты, бегут с поля домой коровы – надо их встретить, спрятать в хлеву, успокоить, подоить. Ближе к вечеру надо их снова выгнать на пастбище, а в сумерках встретить, опять подоить.

Едва заканчивали сенокос, сразу переходили на жатву ржи. Это время так и называлось – ржаная страда.

Ржаная страда …

Сено косили и сушили стоя во весь рост. А серпом жали целый день согнувшись в три погибели. Раньше даже в школьных учебниках была загадка: маленький, горбатенький, все поле обежал, к зиме домой прибежал. Это про серп. И опять больше других доставалось моим родителям – полоса на семь едоков, а работали вдвоём. Поэтому если косить меня послали в 12 лет, то приучать к жатве стали уже на восьмом году жизни. Правда, не на ржи с ее грубой соломой, а на овсе.

Как же болела спина!..

– Ничего, – говорила мама, – ты молоденький, косточки твои мягонькие. Вон папаша – какой большой, а ведь не тужит.

Папаша действительно не жаловался, и я не скоро понял, что это совсем не оттого, что у него не болела спина. Тужи не тужи – от этого легче не станет, и рожь за тебя никто не сожнёт.

В иные годы, правда, наши нанимали в помощь жницу на несколько дней. Это бывало в год хорошего урожая, или когда рожь поздно созревала. Тогда грозила опасность не управиться вовремя. Расплачивались со жницей иногда куском баранины к празднику, а чаще папаша отрабатывал у неё по плотницкой части.

Раньше всех жатву заканчивали Груня с Нюшкой. Но не бывало случая, чтобы они пошли помогать кому-нибудь. Ни за так, ни за плату. Груня, разделавшись со своей негустой рожью, про которую говорили: “колос от колосу не услышит голосу”, шла в обеденное время к соседям. Авось, пригласят к столу.

Обедаем, бывало, а Груня еще в сенях ругается:

– Бес, бес темный, вот надумала!

Входит в избу, а бабушка (мы называли ее бабу́шей) спрашивает:

– Кого ты так бранишь, Грунь?

– Да как же! Приходи, говорит, пособи мне жать. Ишь, бес, надумала, в работники я пойду. Не-е, теперь не при Миколашке…

– Да кто, кто тебя звал-то?

– Матрёна, кто ж больше! Ишь, бес, самой не справиться! Я говорю, и полоса-то полоса – на два едока…

До того нет Груне дела, что рожь на Матрёниных полосах как стена, и жать её – рукам больно, не только спине. Матрёна с Иваном держали лошадь, двух коров, нетель, телят, овец, кур и даже кроликов. Свою узенькую полосу они так застилали навозом, что плуг забивало и приходилось идти впереди лошади, заправлять навоз в борозду. Понятно, что работать Матрёне со своим горбатым Иваном приходилось как не дай бог. Зато уж и урожаем полоса радовала, заметно выделялась среди других.

Не зря говорят, что бог и лес не сровнял. А людей – тем более. Груня со своими взрослыми детьми Гришей и Нюшкой могла бы жить не хуже Матрёны – это яснее ясного. Вся разница в том, что Матрёна была жадной до работы, а Груня и сама была из лодырей лодырь, и дети были такими же.

Пока мы обедали, Груня, ёрзая задницей по лавке, успевала рассказать о многом, уходить не спешила. Кого-то бранила, кого-то хвалила.

Папаша и мама выходили из-за стола первыми, крестились на иконы в переднем углу, уходили жать. Бабуша приглашала на освободившееся место:

– Грунь, садись, похлебай щей.

– Да не-е, дура, я не голодная, я у Бобкиных ела, ага.

– У Бобкиных, может, не мясные щи, а мы барана резали, Васька жницу нанял. Садись, садись.

Груня крестится на передний угол:

– Слава те, господи, поем мясных-то.

Садилась на папашино место, деревянной ложкой хлебала щи, приговаривала:

– А мы, слава те, господи, пожались, теперь и отдохнуть маленько, ага. А то всё работай и работай. Поверишь, Дарк, всю спину разломило, ей-бо.

Так вот и ходила Груня по соседям, пока все не закончат жатву. Её Нюшка уже заглядывалась на парней, поэтому слоняться по соседям стеснялась, а уходила в лес по ягоды или спала дома.

Во время ржаной страды было много и других работ: возка снопов на гумно, обмолот, подготовка семян и посев озимых. А ведь еще нужно было хорошо подготовить землю, чтобы на будущий год быть с хлебом.

Хлеб…

Раньше говорили: хлеб – всему голова. Не было ничего дороже хлеба. Он, конечно, и теперь главный продукт на столе. Он и теперь – всему голова. Жаль, что многие не знают истинной цены хлеба…

Даже в годы, когда старого хлеба хватало до нового урожая, люди ждали угоститься новым, душистым, особенно вкусным. Хозяйка, которая первой испекала новый хлеб, не могла удержаться, чтобы не угостить соседку:

– На-ка, попробуй моего; только подгорел маленько, передержала в печи.

– Не-е, что ты, хорош, – отведав, ответит соседка. – Завтра и я буду печь. Лепешку с картошечкой испеку, принесу тебе.

С середины августа для крестьянина забот становилось еще больше: жатва, обмолот, посев и заделка семян. Местами уже и лён созрел – нужно убирать и лён. Поэтому обмолот часто проводили ночью.

С вечера в ригу свозили снопы. Весь следующий день тятяша топил в риге печь – сушил снопы, а ночью при свете самодельного фонаря их обмолачивали цепами.

По деревне слышался перестук цепов.

– Та-та, та-та-та!

– Та-та, та-та-та!

Это Бобкины. В пять рук. У других рабочих рук меньше. У нас, пока я, старший из троих сыновей, был мал, молотили в три руки:

– Та-та-та!

– Та-та-та!

Утром папаша с мамой уходили в поле – либо на сенокос, либо жать овес и ячмень. На гумне оставался тятяша. Он сгребал с кучи зерна колоски, а мы с братом Митькой в корзинах относили их в заугольник (так называлось место между стенкой риги и стеной гумна). Тятяша с помощью ручной лопатки провеивал зерно. Вечером папаша отвозил зерно в амбар. На ригу насаживали новые снопы.

А когда же спать? Ничего, говорили, на Илью и лено́й (т. е. ленивый) казак выспится. Ильин день 2-го августа, а 19-го – Спас. Считалось лучшим сроком сева – “обсевать Спас”. С окончанием озимого сева убирали и молотили яровые хлеба, убирали лён, копали картофель, и уж после всего убирали овощи с огородов. Заканчивали страду обычно к Покрову.

Скоту становилось вольготнее – можно пастись и в ржаных, и в яровых полях. Иногда опытный пастух с нашей, ребячьей, помощью умудрялся пройти со стадом между посевами озимых и накормить коров сочной отавой. Бабы тогда неумеренно хвалили его, а он был на седьмом небе от гордости.

Весной в иные годы сена не хватало, и коней кормили молодой осокой по болотцам. Когда обед кончался, за лошадью надо было лезть по колено в воду.

Однажды вместе с нами пас в болоте под Е́сенкой свою молодую кобылу горбатенький Иван Макаров. Был он уже в годах. И не захотел лезть в холодную воду.

– Сейчас я их выгоню из болота, – сказал он.

Сорвал широкую травинку и зажал ее концы между большими пальцами рук. Затем приложил руки ко рту и сильно дунул на ребро травинки. Пронзительный свист заставил лошадей поднять головы и навострить уши. В то время животные, в особенности лошади, были очень пугливы. Внезапный вылет птички из куста мог так испугать коня, что он прыгал в сторону и нередко сбрасывал седока. Поэтому на молодых лошадях детям ездить не позволяли.

От повторного свиста лошади, у которых были спутаны передние ноги, поскакали к берегу. Уже больше и не свистел Иван Макаров, но коней было не остановить – теперь их пугал и гнал шум разбрызгиваемой воды. На берегу лошади порвали путы и понеслись мимо нас к Есенке. С уздечками в руках и со слезами на глазах (попадет же от отцов!) мы бежали до Есенки, а потом до Фи́шихи, где лошади, наконец, остановились у тамошних пасущихся коней.

Катя Макарова с мужем Алексеем земли не имели. Не было у них и детей. В Ласко́во из города приезжали только летом. Однажды они привезли соседского городского мальчика. Он играл вместе с нами и завидовал нашей свободной езде на лошадях. Алексей Макаров посадил как-то и его верхом на матрёнину молодую кобылу. Сам водил лошадь в поводу́, придерживая седока за ногу. Но мальчику это не нравилось, он хотел ехать сам. Поехал было, но упал. Не знаю, ушибся он или только напугался, но Макаров на руках отнёс его в избу. Вскоре увёз в Питер. Больше они с Катей городских детей в Ласко́во не привозили.

Помнится, гостила в самый сенокос у Бобкиных Машкина сестра из Питера. Естественно, видела всю деревенскую суетню – всё бегом, всё бегом. Удивило её, что никто ни на что не жаловался:

– Как всё это люди терпят? Это же невозможно вынести! Я устаю всё это видеть.

– Ничего, милая, – отвечала Машка, – зато у нас воздух вольный.

К Тимохе тоже однажды приезжала из Ленинграда сестра Аниска. Она была коренная ласковская, её помнили с детства. Не нравилось всем, что она курила. Уехала Аниска очень скоро. Дуня Тимошиха тужила потом, что много времени в страду потерял муж, встречая и провожая сестру на железнодорожную станцию Соши́хино. (Была такая станция километрах в сорока от Ласко́ва, на железной дороге Псков – Пушкинские Горы. Немцы в войну ту дорогу разобрали, кое-где сохранилась только насыпь).