Я смогла все рассказать - Кэсси Харти

Ни один прием пищи в доме не обходился без скандала. Я была весьма субтильной девочкой, даже для своего возраста. «Тебя же ветром сдует, – говорила мне бабушка. – Ты не ешь, а клюешь, как воробушек». Я никогда не отличалась хорошим аппетитом, а овощи просто-таки терпеть не могла. Особенно брюссельскую капусту – меня от нее просто тошнило. Каждое воскресенье мама готовила жареное мясо с гарниром из ненавистной капусты и потом не выпускала меня из-за стола, пока я не съем все до последнего кусочка. Это было несправедливо: ни Тома, ни Роузи с Элен она не пичкала мерзкими овощами. Брат и сестры могли есть то, что им нравится, и никто не заставлял их съедать все до последней крошки: они могли просто встать и уйти из-за стола. Я же часами сидела и смотрела на зеленое месиво в тарелке, пытаясь пересилить себя, но едва подносила вилку ко рту, как меня начинало тошнить. Это было выше моих сил.

Мать не унималась, все твердила:

– Ты никуда отсюда не уйдешь, пока все не доешь. – Казалось, она упивается моими страданиями.

В три года я стала посещать воскресную школу. Там мы рисовали картинки на библейские сюжеты, обменивались коллекционными карточками для альбомов, было здорово, но из-за проклятой капусты мама часто оставляла меня дома. Почти целый день я сидела над тарелкой, глядя, как капуста плавает в застывающем жире. Мать не отпускала меня даже в туалет, в конце концов я уже не могла терпеть, изо всех сил сжимала бедра, потому что боялась описаться. Я слышала, как брат и сестры играют в соседней комнате, как они бегают по саду, – у меня не было ни единого шанса выиграть этот поединок.

За ужином я не могла есть то же, что и остальные, пока не доем обеденную капусту.

– Опять ты портишь воскресенье всей семье, – укоряла меня мать. – Думаешь, мне приятно сидеть тут с тобой целый день? Мне что, заняться больше нечем?

В итоге я сдавалась и с трудом проглатывала мерзкое варево. Тогда мать, смилостивившись, позволяла мне встать из-за стола, а я бежала прямиком в туалет, и меня рвало ненавистной капустой. После этого мать на весь вечер запирала меня одну в комнате.

Тем не менее я продолжала надеяться, что однажды она осознает свою неправоту и подобреет. Я все ждала, что она увидит, какая я на самом деле хорошая, и полюбит меня так же сильно, как Тома и сестер. Как же я этого хотела! Но каждое воскресенье за обеденным столом я переводила взгляд со своей тарелки на тарелки Тома, Элен и Роузи и задавала себе вопрос: почему я должна мучиться и есть противные овощи, а они нет? Чем я отличаюсь от них?

Я любила Тома и старалась во всем походить на него, копируя его поведение. Я была маленькой и несмышленой, и мне казалось, что если я буду просто вести себя, как он, то мама перестанет злиться и полюбит меня так же сильно. Ведь на него она никогда не сердилась. К сожалению, и это не помогало, хотя я никак не могла взять в толк почему. Что я делала не так?

Обычно маленькую девочку все холят и лелеют, называют принцессой, сокровищем. Но только не меня. Все дети нуждаются в любви, и чаще всего они ее получают от своих матерей – кто же, если не мать, должен любить свое чадо? Я могла об этом только мечтать, потому что с самых ранних лет мне постоянно говорили, что я нежеланный – значит, и нелюбимый – ребенок. Меня вообще никто не любил.

Первое, что я помню из раннего детства, это огромные каменные ступени, ведущие к зданию, похожему на серьезное государственное учреждение. Мне было три или четыре года. Позднее я поняла, что это была ратуша, в то время там же находился Департамент по социальным делам (современная Служба социального обеспечения). Мы поднялись по ступеням и зашли внутрь здания. Сначала мама поговорила с секретаршей, а несколько минут спустя к нам вышла женщина в твидовом костюме с буклетом в руке.

– Вот моя дочь, – сказала мама. – Забирайте ее. Мне она не нужна, так что делайте с ней что хотите.

Это она про меня? Я огляделась, но других детей поблизости не заметила.

– Мы не можем просто забрать у вас ребенка, – произнесла женщина обескураженным тоном. – Все гораздо сложнее.

Куда они хотят меня забрать? Мама ничего мне про это не говорила. Что эта женщина имеет в виду?

Мать резко повернулась и стала спускаться по лестнице, оставив меня.

– Она останется у вас, – сказала она, обернувшись. – Я привела ее к вам, теперь заботиться о ней – ваша прямая обязанность.

Вся красная от стыда и смущения, я никак не могла понять, что же все-таки происходит. Просто смотрела себе под ноги, пока мать ругалась с женщиной в твидовом костюме. Уже тогда жизнь казалась мне страшной, ведь я понимала, что мать меня ненавидит, но другой мамы у меня не было. Я стояла и думала: что, если эта женщина согласится забрать меня? Она будет обо мне заботиться? У меня в ушах звенело от всех событий, обрушившихся на меня, так что я не расслышала, что именно она говорила моей матери, но та, похоже, сдалась.

Она взбежала по лестнице, с остервенением схватила меня за руку и потащила за собой, я даже испугалась, что она мне руку оторвет.

– Я еще вернусь, – заявила она напоследок. – Если вы не заберете ее, я все равно придумаю, как от нее избавиться. Мне она не нужна.

Всю дорогу домой она бранила меня последними словами: «Ты маленькая дрянь, как же ты меня бесишь! За что мне только такое наказание – возиться с тобой!»

Дома она заперла меня в комнате. Брат и сестры еще не вернулись из школы, и я с нетерпением ждала, когда они придут, мне было ужасно одиноко. Почему мама постоянно твердит, что не хотела меня рожать? Я ведь ее дочка. А может, так и надо? Может, другие мамы тоже жалеют, что родили своих детей? Как родная мать может сказать такое своей дочери?

Я очень любила сказки; узнав из них, что бывают злые мачехи, я стала мечтать, что моя настоящая мама живет где-то далеко и однажды приедет и заберет меня к себе. Она полюбит меня, всегда будет доброй и никогда не позволит себе кричать. Она уж точно не станет обзывать меня Дурнушкой и твердить, что я загубила ей всю жизнь.

В моем детстве все же было несколько по-настоящему добрых ко мне людей. Например, бабушка по папиной линии (я называла ее «бабушка номер один») и бабушка по маминой линии («бабушка номер два»). «Бабушка номер два» приходила к нам каждые выходные, бабушка «номер один» – не так часто. Мне казалось, папина мама и моя мать не очень-то ладят; мама разговаривала с «бабушкой номер один» подчеркнуто резко, но побаивалась кричать на меня в ее присутствии.

Когда мне было три года, «бабушка номер один» сломала ногу, и мы с мамой ходили вместо нее собирать месячную плату с ее постояльцев. У мамы это здорово получалось, это ей пришлось по душе. Я помню, какие-то люди говорили, что у них просто нет денег, обещали заплатить позже, но мать была непреклонна: она скрестила руки на груди и заявила, что не сдвинется с места, пока не получит все до последнего пенса. Я старалась спрятаться за нее, мне было стыдно, что моя мать грубит незнакомым людям, но она явно не испытывала неловкости.

«Бабушка номер два», крошечная, хрупкая старушка, всегда была очень мила со мной, когда мама не видела нас или уходила. Она рассказывала мне о своих детских мечтах, которым, к несчастью, так и не суждено было сбыться. Она мечтала стать танцовщицей, но ее мать рано умерла, и еще ребенком ее вместе с двумя сестрами и двумя братьями отправили в работный дом[2]. На карьере танцовщицы пришлось поставить крест. Бабушка продолжала работать, пока не встретила моего будущего деда и не вышла за него замуж, так что ее мечта так никогда и не осуществилась. «Бабушка номер два» всегда повторяла, что я ни в коем случае не должна отказываться от своей мечты. Наоборот, должна всеми силами приближать ее исполнение, тогда я стану по-настоящему счастливой.

Счастливой? Я никогда не была счастливой, не знала, что это такое – счастье, поэтому не могла представить, что она имеет в виду.

Сейчас я думаю, «бабушка номер два» знала, что мать меня не любит: часто бывая в нашем доме, она становилась свидетелем того, как мама поносила меня грубыми словами, – она никогда не была доброй ко мне в присутствии матери. Казалось, она побаивается дочери и не хочет ее сердить.

Папа вел себя точно так же. Когда мы оставались вдвоем, он всегда дарил мне любовь и ласку; я прибегала к нему в сарай, где он прятался от мамы, и мы оживленно болтали о том о сем, но он никогда не пытался заступиться за меня перед матерью. За себя он, впрочем, тоже постоять не умел. Матери вообще никто не перечил. Это не имело смысла.

Наконец, мой крестный отец тоже казался мне очень добрым и заботливым; я называла его дядя Билл, хотя он и не был моим родственником. Насколько я помню, он часто посещал наш дом. Мне дядя Билл уделял особое внимание. Такой высокий, с иссиня-черными волосами и живыми подвижными глазами; приходя к нам, он всякий раз обнимал меня и говорил, как сильно меня любит.